Солнечное сплетение. Этюды истории преступлений и наказаний - Анатолий Манаков

То есть получается, для определенных целей принесение людей в жертву даже необходимо, если оно ритуально освящено. Не по этой ли причине церковь сжигала ведьм и не трогала проституток?

Религиозная мистика христианства изначально окрестила эротическое возбуждение чем-то глубоко трагическим, вызывающим горькое разочарование. Накладывая же запрет на плотские удовольствия, подавляя в пастве сексуальные вольности, благочестивые отцы сами в них и погрязли. Как на картине Сент-Обена «Галантный монах», где одна рука слуги божьего тянется к обнаженной груди лежащей в постели молодой прелестницы, а другая сжимает висящий у него на груди крест. Или с лицевой стороны вроде бы верующие, а с изнанки – еретики и богохульники.

Христианская церковь чувствовала себя просто обязанной уничтожить эротическое искусство древности, дезавуировать сексуальность с ее соблазнами наслаждения земными радостями и таким образом убрать серьезную преграду, мешавшую религиозному самоотречению. Но никакая другая конфессия не зациклилась на эротизме столь глубоко, как католическая, допуская его лишь в силу необходимости, нисходя к человеческим слабостям.

Для Папы Иоанна Павла II все плотское враждебно духовному, под запрет подпадают даже сами слова «удовольствие» и «наслаждение». Для него и его иерархов, чем полнее сознает человек свою сексуальность, тем дальше он удаляется от церкви и Бога. Обещая католику вознаграждение на горних высотах, они всячески склоняют его к тому, что в мире земном по-настоящему счастливым быть ему не суждено. Какой уж тут может быть эротизм и, боже упаси, оргазм! Только вот почему-то сами себя не кастрируют из любви ко Всевышнему, как в свое время сделал основатель христианской церкви Ориген.

Иной раз, не скрою, хочется вскрыть все пломбы фарисейства, скрепленные христианскими догматами, и тактично поинтересоваться у пасторов, принявших на себя обет безбрачия: компетентны ли они, в принципе, навязывать свои суждения о сексуальности и эротике в любом их проявлении? Да и есть ли у них вообще моральное право вмешиваться в частную жизнь граждан?

Слепые разъясняют, как надо понимать живопись Пикассо. Глухие комментируют симфонии Моцарта. Это все равно что мне вдруг придет в голову предложить единственно правильную трактовку Ветхого и Нового Заветов.

Не бывает человеческого сердца без тайны. Какого смертного ни возьми, он умен или глуп, добр или зол, но не всегда и всюду. Лишь чаще или реже проявляются в нем иногда одни качества, иногда прямо противоположные – в зависимости от конкретного времени и места.

Вот вроде бы добропорядочный человек, как вдруг, словно ударом в солнечное сплетение, обрушивается на него «затмение», и видишь, как пускает он в ход весьма сомнительные в нравственном отношении средства якобы в интересах общего блага. И куда-то деваются его честность вместе с порядочностью. И уже отказывается он признавать даже частично свою возможную неправоту, считает главным для себя добиться не истины, а победы над конкурентом.

Расширяя горизонты своего познания мира, в том числе через обнаружение неустойчивой нравственности в себе самом, невольно находишь свою собственную персону совсем не благородным созданием, которое стремится только к общему благополучию. Да и человек вообще начинает представляться существом иррациональным, чрезмерно искушающим себя разного рода соблазнами, зачастую склонным цинично издеваться над собой или себе подобными.

Считая своим «собачьим делом» штудировать всеобщую историю преступлений и наказаний, сбрасывать с глаз своих привычные шоры при сравнении как обстоят дела у них и у нас, невольно начинаешь по-иному воспринимать и Великую Русскую Революцию 1917 года.

Да, в природе этой революции есть нечто далекое от милосердия, хотя на ее красных знаменах незримо горело желание облегчить страдания народа. Да, в реальном ее исполнении революция оказалась торжеством одержимости Петра Верховенского и атеизма Ивана Карамазова, двух русских максималистов, задумавших всемирную переделку на все том же замесе правды и лжи во спасение.

Акты революционного принуждения под лозунгом освобождения человечества от эксплуатации действительно переходили легко и незаметно в грабеж под названием «экспроприация». Немало бесчинствовали и белогвардейцы, только свой бандитизм они называли «реквизицией». Выигрывавшие схватку за власть и проигрывавшие ее не очень-то мучили себя угрызениями совести по поводу разлетавшихся во все стороны «щепок».

Придя к власти, большевики сразу отдали землю крестьянам безвозмездно. Вскоре, однако, по великой нужде вынуждены были забрать у них практически все, что на ней произрастало. После вековых издевательств властей над бесправным и забитым народом единственной реальной дилеммой стало либо безбрежная анархия и криминальный беспредел, либо диктаторский режим. Наивно было ожидать чего-то другого от людей, извечно связывавших наказания сначала с кнутом и батогами, потом со шпицрутенами и каторгой.

На гребне революционного перелома исполнил свою лебединую песню и, чуток погуляв, смолк русский анархизм. Где еще могло зародиться это учение, как не в России! Значительной части ее интеллигенции не по душе был культ государства, настроения широких слоев народа колебались от раболепства перед сильными правителями до их полного непризнания. Анархисты же видели в любой государственной власти обман и лицедейство, хотели вместо государства установить «вольный братский союз ассоциаций производителей». Теоретик радикального анархизма Михаил Александрович Бакунин считал заложенную в основании государства идею «власть от Бога» глубоко чуждой социальной справедливости, свободе и здравому смыслу.

Всегда есть искушение отождествить анархизм с анархией. Но истины ради почему бы не отметить: идеология анархизма, предложенная князем Петром Алексеевичем Кропоткиным, направлена была против насилия государства, а не общепринятых норм закона и общественного порядка. Кропоткин совместил анархизм с признанием функционального предназначения государства, только не был согласен с возведением государства в абсолют, с его верховенством над свободой личности и правами человека.

Что же до самой анархии, в ней обнаруживается все тот же «лез алер» на русский манер. Кто теперь знает наверняка, что имел в виду Владимир Ильич Ульянов, говоря о необходимости «научиться дисциплине у немца, иначе мы погибший народ и вечно будем жить в рабстве»? Сталин последовал этому завету, но преломил его на свой лад – недоучившегося семинариста, возведенного народом в ранг божества.

Характерно, что в Европе второй трети XX века режимов, подобных сталинскому, было не так уж мало, а число государств более менее демократических вряд ли превышало количество пальцев на одной руке. Но и относившие себя к демократическим орудовали тогда в колониях своих империй тоже далеко не по-джентльменски, хотя всякий раз ссылались на волю Всевышнего. И это еще мягко сказано.

Свою душегубскую версию «переделки человечества» принялись осуществлять в 70-е годы красные кхмеры Кампучии. При них был казнен каждый четвертый житель страны, заподозренный в оппозиционных настроениях. Правители оправдывали геноцид собственного народа целями освобождения от эксплуатации, коммунизм же воспринимали как своего рода религию, некую карму, воплощенную в них самих.