Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

ему откровение, а уж он непременно донесёт его до отца наместника”, – говорю я ему ласковым голосом, заранее предвкушая, куда и какой отборной бранью пошлёт “владельца откровения” несдержанный на язык Синьор Помидор.

И ещё много часов подряд тянется по лестнице нескончаемая вереница жаждущих узреть отца наместника, поплакаться о настоящих и надуманных горестях в надежде слупить с добряка какую-нибудь денежную мзду.

К вечеру мои карманы пусты, а я полон впечатлений от увиденных за день самых неожиданных и разнообразных лиц попрошаек и богомольцев: серых, тусклых и невзрачных, опухших и безобразных от пьянства и распутной жизни, истощённых не то болезнями, не то постами, блудливых и невинных, фанатичных и лживых… А иногда – озарённых каким-то внутренним светом, напомнивших мне лицо иеромонаха Евстафия.

Наверное, не зря отец Алипий выбрал мне работу, где я узрел столь разные лица и характеры богомольного люда; а может, он предвидел, что десятилетиями позже я обращусь к теме русских загадок и народных говоров, буду иллюстрировать книги, связанные с этими темами, и лица и фигуры людей, увиденных на наместничьей лестнице, всплывут в моих рисунках.

Монастырское утро

Вскоре, решив, что образами нищей братии я наполнился предостаточно, отец Алипий поручает мне сопровождать его во время обходов монастыря, водить к вечерней службе и отводить потом в наместничий дом.

Прогулки по монастырю, пасеки, скотный двор, беседы с Петей-петухом, тянущийся за наместником хвост жалобно гундящих попрошаек, вечерние богослужения, беседы об искусстве за ужином, иногда перетекающие в весёлое раблезианство, и уже безо всякого похмельного синдрома – весёлый и плотный завтрак на кухне, куда приходят с утренними докладами эконом, казначей и приносится почта…

Как сейчас помню эту кухню, залитую светом, массивную фигуру отца Алипия, попивающего чай и выслушивающего то торопливый говорок казначея, то неторопливый басок отца эконома. Получив дельные советы от отца Алипия и попросив благословения, оба исчезают. Через пару минут, громыхая сапожищами, на кухню входит молодой монах с кожаной сумкой на плече, наполненной газетами, журналами и письмами, – это монастырский почтальон отец Досифей. Крестьянская физиономия украшена не только редкой бородёнкой, но и множеством прыщей. С утра у отца Алипия весёлое и игривое настроение, он любит подтрунивать над молодыми монахами. “Батюшки святы! Прыщей-то у тебя на морде сколько!” – всплеснув руками, с деланым изумлением восклицает он, глядя на смешавшегося монаха. “Так уж, видно, Господу угодно”, – робко бормочет монах, опустив голову. “Да нету Господу до твоих прыщей никакого дела! А баба тебе нужна! Тогда и прыщи послезают!” – ошарашивает монастырского почтальона отец Алипий. “Так ведь не положено нам”, – сдавленным голосом произносит густо покрасневший и окончательно смущённый монах. “Ну вы только посмотрите на него! – весело кричит отец Алипий, повернув ко мне лицо. – Баба для него ещё не положена! Так отец наместник, что ли, должен ему бабу найти и положить?! – с нарочитым возмущением продолжает он. – Сам найди себе бабу!”

Чувствуется, что бедняга монах готов уже провалиться сквозь землю. “Отец наместник, благословите идти”, – умоляюще шепчет он. “Ну ладно, ступай, Досифей”, – милостиво отпускает его отец Алипий, и снова слышен грохот сапог сбегающего по деревянным ступеням лестницы монастырского почтальона.

Утренние шутки отца Алипия чаще всего носили раблезианский характер. Монаха, в обязанности которого входило приносить к столу наместника съестное, он мог ошарашить и вогнать в краску, извлекая из корзины снедь. Держа в руках толстенную чесночную колбасину, отец Алипий нюхает её, взвешивает в руках… “Солидная это штуковина, – задумчиво произносит он и, неожиданно повернувшись к молодому монаху, весёлым голосом спрашивает: – А что, у тебя, отец Феофил, такая же штуковина или ещё больше?” Смущённый монах багровеет и, делая вид, что не понял вопроса, торопливо начинает перечислять, что ещё лежит в продуктовой корзине: “Там, отец наместник, помидорки, огурцы ещё есть…” “Огурцы? – с интересом в голосе переспрашивает отец Алипий и извлекает на свет небольшой зелёный огурчик. – Так, может, у тебя вот такой под подрясником болтается?” И, смеясь, отпускает вконец растерянного монаха.

Вдоволь повеселившись, отец наместник продолжает завтрак, а я вспоминаю перечень овощей и фруктов, которые закладывали себе в гульфики весёлые персонажи Франсуа Рабле. И неожиданно завтрак заканчивается долгими рассуждениями о схожести и различии путей художника и монаха, между творческим и молитвенным взлётом и озарением. И та беседа, продолжившаяся во время обхода монастырских владений, как и то бурлескное утро, помнится мне и по сегодняшний день.

Будничные дни монастырской обители не обходились без происшествий. То нажравшийся самогона воинствующий молодой атеист начинает хулиганить, приставая к монахам и пугая старушек-богомолок непристойной бранью в адрес церкви, – нечестивца быстро усмирял отец Алипий, преображаясь в эти моменты в бойца Ивана Воронова. То из ворот монастыря выталкивают молодую парочку, которую обнаружили предающимися блуду в укромном местечке. То одержимая бесом похоти и любострастия деревенская бабёшка с леденящими душу воплями валится на землю перед монахами, задрав юбку и бесстыдно оголив срамное место. А то при виде церковного шествия бьётся в корчах и пене на земле не то эпилептик, не то бесноватый… Горбатые, хромоногие, слепые, немощные, привезённые в колясках, кривоногие карлы и карлицы, мрачные северные богомольцы – кто только не съезжался в эту древнюю святую обитель, пока ещё не закрытую советской властью! И весь этот люд – тоже своего рода духовное хозяйство отца Алипия, за которым нужно было присматривать, кого-то опекать, а кого-то выдворять за ворота.

Он обладал приводящей в изумление способностью безошибочно вычислять бездельников, разыгрывающих кликуш и бесноватых, хромоногих и увечных. На моих глазах добрая половина представителей этого Двора чудес была им в одночасье разогнана. Он мог подойти к вопящему, бьющемуся в корчах бесноватому и суровым голосом произнести: “Хватит кривляться! Встань с земли, спину застудишь!” – и через минуту мнимый одержимый стоит перед отцом Алипием, виновато моргая глазами и что-то бормоча в своё оправдание. “В следующий раз увижу валяющимся, вызову милицию”, – этими словами отец Алипий заканчивает очередное “чудо с исцелением бесноватого”.

“Давно охромел?” – тихим голосом спрашивает отец Алипий, остановив с трудом ковыляющего молодого парня, опирающегося на толстенную свежевыструганную палку. “С юных лет, отец наместник”, – скорбно ответствует убогий. “С детских лет, говоришь… – тянет отец Алипий. – А ну, дай сюда палку! – неожиданно рявкает он и, не дожидаясь, выхватывает её из рук хромого. – С такой палкой только на медведя ходить, а не по монастырю шастать. А теперь попробуй без неё идти, и быстро! И чтоб я тебя здесь больше не видел!” И “исцелённый” хромой бежит рысцой к монастырскому выходу, боязливо оглядываясь на грозную фигуру отца наместника…

Словом, так или иначе выяснялось, что можно мигом вылечить скрюченную ревматизмом руку, выдернув её