Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

мог воскликнуть: “А не посмотреть ли нам сегодня кукол?!” Куклами он шутливо называл тихо покоившихся в гробах усопших монахов. Гремя связкой больших средневековых кованых ключей, прихватив фонарь, идём в пещеры. Со скрипом отворив тяжёлую дверь, входим под низкие своды. Отец Алипий шествует впереди, держа над головой допотопный жестяной фонарь с горящей за стеклом толстой свечой, освещающей желтоватым светом стоящие гробы.

У некоторых гробов отец Алипий останавливается и просит нас с Есаулом снять крышку. В гробу лежит иссушённое монашеское тело в полуистлевшем подряснике, со скуфьёй на голове. Лицо, обтянутое сероватой кожей, сохранило черты усопшего. Осветив мёртвый лик, отец Алипий с умилением в голосе тянет: “Ну надо же, отец Паисий, ну как живой, ну прямо как живой…” А перейдя к следующему гробу, который мы по его команде открыли, он с сожалением произносит: “А Феофил усох, совсем усох…”

Через час “проверка на сохранность” заканчивается, и мы возвращаемся к столу; правда, пить архиерейское пойло никому уже не хочется. И вскоре впавший в задумчивость отец Алипий встаёт из-за стола и, благословив нас на покой, удаляется к себе в комнату, а мы с Есаулом ещё долго молча сидим за столом, впечатлённые увиденным.

У отца-наместника хождение к “куклам” было своеобразным ритуалом, и часто он, наклонившись над давно усопшим иноком, подолгу всматривался в мумиеобразный лик. Однажды, устав держать фонарь на вытянутых руках, я спросил: “Отец Алипий, что вы там высматриваете?” Он мне тихо ответил: “В будущее своё заглядываю… У тебя оно иным будет… А моё – вот здесь, в этих хоромах…”

Возвращение в Ленинград

Жизнь в монастыре текла своим чередом, но пришёл момент, когда я понял, что не могу дальше жить без моей убогой мастерской, без старенького академического мольберта, холстов и красок, без моей коллекции репродукций, без музыки Баха и Моцарта. Хотелось обнять любимую сестрёнку, увидеть мать, которая, конечно, никогда не одобрила бы ни “пути мудрого пса”, ни моего пребывания в монастыре. Отец Алипий понимающе смотрит на меня, благословляет и суёт конверт с деньгами. Через пару минут я прохожу через монастырские ворота со злобным сторожем Аввакумом и бреду к вокзалу. И поезд уносит меня далеко от древних стен монастыря, от удивительного отца наместника, от горластого Синьора Помидора, от вечно подсматривающего за всеми отца казначея, от монашеской братии, колокольного перезвона, стройного и сурового монашеского пения… И что-то сжимает мне душу и сердце, и подступают к глазам слёзы.

Приобщение к монастырскому быту с его укладом, с необычайными и столь различными людьми и их характерами многому меня научило. Я понял, что, идя к Богу мирским ли, монашеским ли путём, рано или поздно приходишь к себе, начинаешь осознавать, что Он с самого начала твоего пребывает в тебе, и осознание это раскрывает понятие бессмертия и вечности, в корне меняет отношение к людям. Ты научаешься терпению и прощению, понимая, что при всех недостатках в каждом человеческом существе присутствует и живёт Тот, кто учил нас всепрощению. Слова евангельской молитвы “И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим” обрели для меня истинный смысл. И я опять благодарю Судьбу, что позволила мне причаститься к тому важному и глубокому, что осталось навечно в тайниках моей души. И когда я раздумываю об этом, то вспоминаю стихи удивительной польской поэтессы Казимеры Иллакович, сестры милосердия русской армии в годы Первой мировой, награждённой Георгиевским крестом за храбрость и не раз созерцавшей многообразные лики госпожи Смерти.

Бог – всюду

Не уйти от этого: Бог во всём и всюду,он и в том, что к добру, но и в том, что к худу.Он и там, где молитв ладан пахнет сладко,но и там, где виселица, где палач и плаха.Это меня пугает, что Бог везде,значит, и в лжесвидетеле, и в неправом судье.Ведь если во всём, то, стало быть, и в неправосудье,если в святом Петре, то также в Иуде,если в безвинно замученном немцами старом еврее,то также и в немцах?.. Никак не уразумею,мечусь от правды к неправде, от кары к злодейству,Бог всюду, и от этого некуда деться…(Перевод Натальи Астафьевой.)

Звук и линия таят в себе многое

Цвет – это та точка, где наш мозг соприкасается со Вселенной.

Поль Сезанн

И вот я снова в городе великого императора, городе Пушкина, Гоголя, Достоевского. Бреду к дому на Загородном проспекте, где снова услышу брань шлёпающей по коридору Паньки, вдохну смрад и чад коммунальной кухни… И, несмотря ни на что, понимаю, что безумно рад возвращению в этот странный, загадочный город, который так дорог мне и так любим, где безостановочно катит свои воды красавица Нева, сверкает на фоне бледно-голубого неба шпиль Адмиралтейства, зеленеет чахлая трава в старых двориках Васильевского острова и недвижны египетские сфинксы, разлёгшиеся напротив Академии художеств.

Мать за время моего отсутствия закрутила “театральный роман” с актёром-кукольником из Театра марионеток Евгения Деммени и, к счастью, мало обращала на меня внимания, хотя по-прежнему продолжала считать не совсем нормальным. Единственный, кто был сердечно рад моему возвращению, – моя сестрёнка Татьяна, скучавшая по бродяге-брату, да, признаться, и я на всём “пути мудрого пса” постоянно думал о ней. И ещё одно радостное событие произошло накануне моего возвращения. Морской офицер, снимавший у нас комнату, неожиданно уехал в дальние страны, и я снова обрёл свою мастерскую!

В первый же вечер, усевшись за рабочий столик, боязливо притрагиваюсь кончиком карандаша к листу бумаги, пытаясь что-то нарисовать, – и тут же сердце начинает усиленно биться, и минут через пять в душу медленно вползает уже знакомый необъяснимый страх и овладевает всем моим существом. На лист бумаги с неоконченным рисунком падает со лба первая капля холодного пота, за ней вторая, третья… Потные руки дрожат, пальцы с трудом удерживают карандаш… Я валюсь на койку и плачу, уткнувшись лицом в подушку, стараясь, чтобы мои всхлипывания не услышала за тонкой дверью мать – не то войдёт в мастерскую и спросит грозным голосом: “А не отвезти ли тебя к профессору Случевскому?”

Позже, лёжа на спине с распухшим от слёз носом, в отчаянии спрашиваю себя: “Неужели «путь мудрого пса» пройден впустую и я всё ещё бессилен даже держать в руках карандаш? И что же будет со мной дальше?” Я вспоминаю ненавистные морды своих мучителей, сатанинскую ухмылочку профессора Случевского… сжимая кулаки, бормочу им проклятья… Тогда я ещё не понимал, что все горести, доставшиеся мне от них, были лишь частью испытаний, что это сама Судьба готовила мою душу к тернистому пути художника.

Мастерскую окутывают сумерки, и я, последний раз жалобно всхлипнув, погружаюсь в тревожный сон,