Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

из широкого рукава нищенской куртки, распрямить согнутые пальцы рук и, пригрозив молодым бездельникам милицией, приучить их к хозяйственной работе в монастыре. Ох как мудро поступил Патриарх всея Руси, назначив наместником Псково-Печерского монастыря бравого вояку Воронова, избравшего монашеский путь!

Как-то раз во время очередной прогулки, когда я, как обычно, сопровождал отца Алипия, слушая его рассуждения о красоте пейзажа в картинах русских передвижников, мы натолкнулись на молодого художника, зарисовывающего в небольшой альбом монастырскую звонницу. Был он рослым и широкоплечим, с русой, аккуратно подстриженной бородкой, с торчащей из-под кепки густой шевелюрой; на широкой краснощёкой физиономии приветливо светились светло-голубые глаза. Ну прямо Иван-царевич или Бова-королевич из русских сказок или герой фильма о русских богатырях! (И, как потом выяснилось, он действительно снимался в эпизодах “Андрея Рублёва” у Тарковского, а спустя какое-то время снимется в эпизодах фильма о русской революции американца Уоррена Битти.) Имя богатыря было Евгений, фамилия – Есауленко.

Просмотрев рисунки русого красавца и одобрительно похмыкав, отец Алипий неожиданно приглашает молодого художника отужинать с нами сегодняшним вечером, и тот с радостью соглашается. Я и не предполагал, что судьба в этот день свела меня с человеком, который больше тридцати лет будет шагать со мной по жизни, всегда любя меня как художника и много раз предавая как человека…

А пока мы сидим за наместничьим столом с отборной “едовщиной” и неизменными бутылками “Двина”, и тут выясняется, что Есаул (так обозначил его в первый же вечер отец Алипий) отлично справляется с коньяком по-архиерейски, не падает и не блюёт даже после второго бокала, уминает за обе щеки всё, что подсовывает ему хозяин, и я понимаю, что за этим столом Есаул будет сидеть ещё не раз.

И надо признаться, что участник застольных посиделок из него получился преотличный. Он ел и пил за троих, умел порассуждать об искусстве и высоких материях и пришёлся и мне, и отцу Алипию по душе. Казалось, именно с нами, двумя молодыми художниками, позволял себе отец Алипий расслабиться, вспоминая молодые годы, когда он писал картины, отчаянно спорил об искусстве и вёл, наверное, не совсем монашескую жизнь. И как бы в подтверждение моих предположений, после солидного возлияния он открывал иногда старинный шкаф, где стоял на полке спрятанный старенький патефон и лежала стопка пластинок с цыганскими песнями, и, поставив какую-то запись, лихо отплясывал, высоко вскидывая ноги в офицерских сапогах.

“Молодым я ещё и не такие коленца мог выкинуть!” – не без гордости говорил он, усаживаясь опять за стол и глядя на нас с Есаулом, слегка обалдевших от увиденного. Потом опрокидывал в себя очередной фужер с адским пойлом и отправлялся на покой, а мы с Есаулом прибирали стол и бежали к койкам в надежде вздремнуть до звона утренних колоколов.

Но и раблезианские застолья не обходились временами без происшествий, иногда забавных, а иногда не совсем. Кое-какие вре́зались мне в память, и каждый раз отец Алипий демонстрировал удивительную способность с блеском выходить из неловкой ситуации.

Как-то ночью, перебрав горячительного, отец Алипий, выйдя с нами на балкон вдохнуть ночной прохлады, увидел скользящего бесшумной тенью по двору, вечно не спящего отца казначея. “Отец Нафанаил, а ну поди-ка сюда! – весело окликнул его отец Алипий и, когда тот приблизился, продолжил: – Немедля буди молодых монахов, пусть здесь, напротив балкона, роют яму четырёх метров в длину, трёх в ширину и двух в глубину!” – “Сейчас пойду разбужу. Благословите, отец наместник”, – несётся снизу голос опешившего отца казначея. “Бог благословит”, – отвечает наместник, уходя с балкона, и отправляется к себе на покой. Прибирая стол, мы вскоре слышим стук и скрежет лопат, которыми монахи роют землю.

Ни свет ни заря отец Алипий выходит на балкон, и я слышу его возмущённый крик: “А это что за безобразие у меня под балконом?!! Кто это натворил?!! Кто позволил?!!” Натянув подрясник, босой, бегу на балкон и вижу: отец Алипий с красным от гнева лицом указывает пальцем на громадную яму, вырытую за ночь, а у ямы стоит насмерть перепуганный отец казначей. “Немедля позвать монахов, пусть закопают яму! Я спрашиваю опять: кто разрешил копать?!! Кто позволил?!! Кто приказал?!!” – продолжает кричать отец Алипий. “Отец наместник! Так это же вы и приказали этой ночью её копать и размеры дали”, – трясясь всем телом, отвечает отец Нафанаил.

Отец Алипий секунду молчит, а затем негодующим голосом кричит: “Что?! Уже отца наместника от беса отличить не можете?!! Наместник спит ночами, а не приказы дурацкие раздаёт!!! Бес это вам рыть приказал! Молиться больше надо! Чтоб через час ямы не было! Да землю на ней утрамбовать не забудьте!!!” – и, подмигнув мне, уходит с балкона.

Через минуту вижу, как к яме бегут сломя голову монахи с лопатами на плечах, а я, сидя за столом и поедая завтрак, бросаю временами восхищённый взгляд на столь находчивого отца наместника.

Раблезианское застолье

Чаще всего необычные идеи посещали отца Алипия после пятого бокала вышеупомянутого напитка и после двух часов ночи. И вот однажды им овладело желание непременно отведать солёненьких огурцов, что чуть не стоило ему жизни.

Часа в три отец Алипий, я и Есаул отправляемся в подвал, где стоят громадные бочки с солёными помидорами, огурцами и квашеной капустой, заготовленными для монашеской трапезной. Каменный пол устлан зелёными лопухами, на листьях плотными рядами лежат засыпающие толстенные карпы, время от времени шлёпая жабрами и вяло шевеля плавниками. К каждой бочке приставлена узенькая деревянная лесенка, по которой монахи взбираются и железным ведром, привязанным к верёвке, вытаскивают плавающие в рассоле овощи.

Отец наместник лезет первым, наклоняется над бочкой, пытаясь зацепить ведром огурцы, я стою на лестнице на нижних ступеньках, на всякий случай крепко обхватив руками сапог отца Алипия. И вдруг, видимо, слишком перегнувшись, отец Алипий начинает заваливаться в глубину бочки. В голове проносятся мысли: “Захлебнётся в рассоле, утонет!” Изо всех сил вцепившись в хромовый сапог, кричу: “Есаул, на помощь! Отец Алипий падает в бочку! Помоги держать!” – и тут же сам лечу с лестницы на пол, сжимая в руках соскользнувший с ноги наместника сапог с торчащей из него портянкой. Но Есаул успевает вскочить на ступени и крепко схватить голую ногу отца наместника, тянет её на себя – и через секунду оба уже лежат на трепыхающихся карпах…

Выловив ведром плавающую в рассоле бархатную скуфью наместника, отжимаем её и, очистив подрясники от налипших рыбьих внутренностей, бредём в дом, воняя рыбой. Если бы не толстобрюхие карпы, синяков у всех нас на теле было бы немало – пол-то каменный.

В середине раблезианской ночи отец Алипий вдруг