Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

и жаворонками, подымаясь утром на работу, и совами, посвящая ночные часы творческим поискам.

Иногда я работаю на полставки, поэтому с утра такелажничаю, после часу дня, отдышавшись, стою за мольбертом в залах Эрмитажа, копируя работы старых мастеров, вечером беседую об искусстве с друзьями, ночью пишу картины. А на рассвете, вздремнув пару часов, мчусь через эрмитажные ворота в хозяйственную часть музея, чтобы успеть до прихода начальствующей над нами Ольги Николаевны Богдановой и её помощницы Фаины натянуть рабочий халат, подпоясав его верёвкой, и вместе с другими такелажниками ожидать распоряжений, кому и чем сегодня заняться. А заниматься приходилось многим. Необъятное пространство и неисчислимое хозяйство Эрмитажа обслуживала бригада из пятнадцати полуголодных юнцов. Четверо, включая меня, были художниками: Михаил Иванов, Олег Лягачев и Владимир Овчинников; поэтов и писателей тоже было четверо: Владимир Уфлянд, Костя Кузьминский, Герман Сабуров и Паша Саутер; двое актёров – Миша Никитин и Валерий Кравченко; двое искусствоведов – литовец Коля Касперавичюс и бывший пограничник Андронов. Остальные к искусству отношения не имели, и “интеллектуалы хозчасти” с ними мало общались, хотя некоторые запомнились мне из-за странных фамилий – Рудольф Рейх, Боб Зайончек и Лёня Бирман.

Трудно даже перечислить, что входило в обязанности такелажников. В зимнее время нужно было успеть до открытия музея сгрести лопатами снег с тротуара, сколоть лёд с поребрика, наполнить водой жестяные бачки на батареях, чтобы поддерживать влажность воздуха и уберечь картины и мебель от растрескивания. А после открытия перетащить тяжеленные дубовые шкафы из реставрационных мастерских в научные кабинеты, загрузить грузовик вёдрами с помоями из эрмитажной столовой, после обеденного перерыва разбирать музейные подвалы и вытряхивать пыль с ковров во внутренних дворах… Словом, чем только не приходилось заниматься бедолагам такелажникам! Фактически все хозяйственные работы этого громадного музея были взвалены на нашу бригаду. Спустя несколько десятилетий Ольга Николаевна Богданова скажет в своём интервью: “Боже мой, как же приходилось гонять бедных мальчишек! Не было ни техники, ни оборудования! Всё вручную! Мишка Шемякин был такой тощий – дунь, плюнь, и улетит!” И самое печальное: мы были не профессиональными работягами, а “интеллигентской дохлятиной”, и это зачастую вело к увечьям, а иногда к трагическому концу.

Смерть парня, которому стальная полоса, на которую вешается тяжёлая картина, сорвавшись, насквозь пробила голову, случилась до моего прихода в бригаду такелажников. В мою бытность, к счастью, никого не убило, но порезов, падений, ушибов было предостаточно.

Бригадир

Как будто сошедший с картин Филонова, здоровенного роста мрачный мужик с лошадиной физиономией, кряжистой фигурой, как будто вырубленной топором, и глухим голосом, идущим, казалось, не из грудной клетки, а из глубины каменного колодца. Фамилия у него была подходящая – Ухин. Не то “эх, дубинушка, ухнем!”, не то “филин ухает в бору”. Таков был наш бригадир.

До разговоров с нами он не снисходил, и слышать от него можно было только команды. И под его команды “На «три» поднимаем! На «три» опускаем!”, когда силёнок справиться у нас не хватало, мы калечили и себя, и музейные экспонаты, отбивая невзначай мраморные носы римских императоров, прорывая холст старинной картины, ломая инкрустированную мебель. Советское государство, экономя на наших нищенских зарплатах, теряло намного больше.

От уборки снега и “сколытьбы” льда в двадцатипятиградусные морозы при пронизывающем ветре, несущемся с обледеневшей Невы, да ещё в рабочих летних рукавицах (сверху лёгкий сатин, внизу брезент), кожа на руках начинала трескаться, кровоточить и гноиться. Когда я показал в поликлинике врачихе свои руки, она строго сказала: “Не будете лечить – может дойти до ампутации”. Перепуганный, я мажу руки какой-то мазью, после забинтовываю. Теплее от бинтов не становится, но кожа перестаёт кровоточить. Ольга Николаевна, увидев мои забинтованные руки, решила на время освободить меня от уборки снега и отправила открывать ящики с прибывшим грузом.

При помощи фомки я принимаюсь вскрывать здоровенные деревянные ящики, забитые гвоздями и обтянутые стальными полосами. Просунув фомку между доской и стенкой ящика, наваливаюсь грудью на ломик, гвозди скрипят, доска начинает отходить от ящика, стальная полоса лопается, и мгновенно отскочившая доска бьёт меня в лоб… Свет меркнет в глазах. “Она меня убила, эта доска, и сейчас я умру без исповеди, без причастия! Хватит ли времени прочесть основную молитву?! «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твоё…»” – проносится в голове, пока я валюсь на каменный пол…

Через несколько минут сознание и зрение возвращаются, из рассечённой на лбу кожи струится по лицу кровь, но я жив!

Электронное чудо

…Колокольчики… начинают петьсвои нехитрые милые песенкии что-то рассказывать на своём звонком языке.Инга Томан. Звенит, говорит, хохочет, плачет…

Мраморные носы, уши, пальцы, нечаянно отбитые нами, были мелочью по сравнению с “угроблением” электронного чудо-аппарата, доставленного в Эрмитаж из далёкой Японии.

Утром вся наша бригада во главе с Ухиным в присутствии научных сотрудников из отдела холодного оружия вскрывает на эрмитажном дворе большущий деревянный ящик. Внутри находится какой-то странный металлический агрегат со множеством отверстий, в которых виднеются разного размера лампочки и разноцветные кнопки с японскими иероглифами под ними. “Этот аппарат мы ждали несколько лет, он позволяет определить, к какому веку относится холодное оружие, – дрожащим от волнения голосом сообщает нам один из сотрудников. – Его надо поднять на третий этаж к нам в отдел. Электроника очень хрупкая, будьте с ней очень и очень осторожны!” – заканчивает он свою речь. И ещё раз обойдя и с любовью оглядев дорогую их сердцу посылку, специалисты по саблям, мечам и кинжалам исчезают.

“Жрать, небось, попёрли, а нам пердячить эту хреновину аж на третий!” – злобно сипит Ухин, возясь с толстенной верёвкой, с помощью которой будем тащить по лестнице японское чудо, оказавшееся неимоверно тяжёлым. Тащим, обливаясь потом, спотыкаясь и делая перекур на площадке каждого этажа. “Раз, два, три – потянули! Раз, два, три – стоп!” – орёт красный от напряжения Ухин.

Каждый этаж даётся с трудом. Первый, второй… И наконец – последний участок лестницы. Ноги гудят от усталости, глаза заливает пот, мышцы рук напряжены до предела. “Раз, два, три! Потянули!” – хриплым голосом командует Ухин. И в этот момент у кого-то из нас верёвка выскальзывает из рук, и мы, не в силах удержать тяжёлый груз, разжимаем ладони, и металлическая махина несётся вниз по ступеням и с шумом врезается в стену лестничной площадки.

Наверное, не один авангардный композитор не смог бы сотворить музыкальное чудо, которое довелось мне услышать из покорёженного металлического ящика. В полной тишине из него полились волшебные звуки. Казалось, он набит был хрустальными колокольчиками, которые звенели и переливались на все лады и долго-долго не затихали…

Мы молчим,