Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Анатолий Мариенгоф и их общий с Есениным приятель Лев Повицкий в один голос утверждали (в воспоминаниях), что гостевание московских имажинистов в квартире друзей Повицкого, в безалаберной еврейской семье, где был целый выводок молоденьких дочерей, превратилось в сплошной домашний праздник: стихи, шутки, смешные и трогательные воспоминания из детских лет. А также влюбленности. Есенин-де даже уезжать из Харькова не хотел из-за библейских глаз одной из подруг юных хозяек. И никакой, упаси Боже, политики.

В эту, явно подцензурную, версию можно было бы и поверить, если бы не сохранилось письмо Есенина к девушке с библейскими глазами девятнадцатилетней Женечке Лившиц. Пересказав ставший хрестоматийным дорожный эпизод с живым жеребенком, который хотел, да не смог обогнать чугунный паровоз, Сергей Александрович разъясняет юной корреспондентке смысл самой жизнью сочиненной сюжетной метафоры: «Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка – тягательством живой силы с железной…» И далее в том же письме: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают…»

Как ни верти этот текст, а письмо странное. Рассуждать на расстоянии с девятнадцатилетней малознакомой девушкой о революции, повернувшей не в ту сторону, о неправильном социализме, теснящем все живое, о лике Махно? Да еще и при явной нелюбви к писанию длинных писем, а главное, зная, что подобные сюжеты опасны для общения по почте? Но странность этой переписки перестает удивлять, если предположить, что Есенин невольно продолжает начатый в Харькове политико-экономический, серьезный разговор о России и революции и что сюжетный круг опасных тем задан в весенних диалогах-диспутах москвичей с харьковчанами.

Долгое время биографы поэта, комментируя процитированное письмо (август 1920-го), вынуждены были писать, что Сергей Александрович просто интересничал с приглянувшейся ему хорошенькой барышней. Теперь, когда наконец-то опубликованы и письма В. Г. Короленко Луначарскому (июль-сентябрь того же года, из Полтавы), и харьковская поэма Велимира Хлебникова «Председатель чеки» (написана после отъезда имажинистов из Харькова, но о событиях, предшествующих их визиту), такое предположение уже не кажется невероятным. Особенно если учесть, что Есенин и его спутники встречались в Харькове с Хлебниковым, приходили к нему домой, выпросили у него три стихотворения для публикации в коллективном сборнике имажинистов «Харчевня зорь», под Хлебникова же организовали большой поэтический вечер в помещении городского театра. В первом отделении – стихи в авторском исполнении, во втором – шутейное действо по случаю посвящения Велимира в Председатели Земного Шара.

О чем же пишет в утаенной поэме «Председатель чеки» только что избранный в Председатели Земного Шара Велимир Хлебников? О том, о чем умолчали мемуаристы и о чем при закрытых дверях и зашторенных окнах весной 1920 года говорил весь Харьков.

Большевики зверствуют почище деникинцев и Петлюры. Те расстреливали на месте. А эти отловленных бунтарей с помощью войск особого назначения привозят (вагонами!) в пыточные камеры здешней Лубянки, где распоряжается некто Саенко. Мрачный замок чеки стоит на окраине города, на краю глубокого оврага. Изувеченные трупы «негодующих» всю зиму выбрасывали туда прямо из окон.

В марте, когда Есенин появился в Харькове (весна выдалась бурной и ранней, – страшный овраг стал оттаивать…

Даже в изданной в Киеве в 1967 году «Истории Гражданской войны на Украине в 1918–1920 годах» не отрицается, что Харьков в те годы был поглощен разговорами о страшной улице: «Распространялись самые нелепые и невероятно ужасные слухи о Чрезвычайной комиссии и отдельных ее членах, например, о т. Саенко». Есенин и до поездки в Харьков писал и о веслах отрубленных рук, и о бешеном зареве трупов. Но одно дело слышать, да еще и по испорченному телефону, и совсем другое – увидеть. В Харькове в марте-апреле 1920 года автор «Кобыльих кораблей» получил-таки возможность собственными глазами увидеть и «отрубленные руки» своих отчарей, и «бешеное зарево трупов»…

Теперь-то мы безбоязненно признаем, что ужасные слухи возникали не на пустом месте, спутники Есенина, как и он сам, были в худшем положении: молчали, чтобы не пропасть. И все-таки если бы Есенин, волею Случая заброшенный в центр крестьянской Вандеи, не наглотался невероятных слухов о зверствах товарища Саенко, вряд ли даже он сумел бы добиться ужасающей выразительности в той сцене из «Пугачева», где мятежников сначала атакуют, а потом окружают страшные слухи:

И все-таки и в ту пору были мужественные люди, которые осмеливались говорить о преступлениях новой власти не шепотом и самым своим, а так, чтобы услышала вся Россия. И не в будущем, а сегодня, здесь и сейчас. Один из смельчаков – Владимир Галактионович Короленко. Его письма к Луначарскому о том, что же на самом деле происходит в «степях Украины», это и бесценный исторический документ, и замечательное художественное произведение, по составу чувств и мыслей родственное и «Сорокоусту», и «Пугачеву». Даже интонационно предчувствие Есенина: «Быть беде! Быть великой потере!» поразительно похоже на прогноз Короленко: «Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается от предчувствия, что мы еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь…»

Бывают странные сближения! Эта пушкинская мысль невольно приходит на память, когда сопоставляешь письма Есенина и Короленко. В августе (девятнадцатого числа) 1920 года Владимир Галактионович пишет из Полтавы А. В. Луначарскому: «Махно, называющий себя анархистом… фигура колоритная и в известной степени замечательная. Махно – это средний вывод украинского народа, а может быть, и шире». В том же году и тоже в августе на Украину отправлено и уже процитированное письмо Есенина к Жене Лифшиц. Процитирую небольшой фрагмент из него еще раз: «…Этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка…» Если принять во внимание, что имажинисты разъезжали по условно замиренным южным провинциям с охранной грамотой, подписанной тем же Луначарским, можно, наверное, предположить, что Есенину было известно содержание секретной переписки Короленко с наркомом просвещения. Во время своего второго в 1920 году путешествия в сторону южную (на этот раз не в теплушке, а в спецвагоне Г. Р. Колобова по маршруту Москва, через Ростов-на-Дону, в Баку и Закавказье) Есенин и Мариенгоф общались с местной интеллигенцией, особенно активно в Ростове в августе, то есть как раз в то время, когда письма Короленко передавались из рук в руки по всему южному краю. Они, кстати, для того и писались…