Сороки-убийцы - Энтони Горовиц

Выглядела школа как дом с привидениями из викторианского романа, — какой-нибудь из книг Уилки Коллинза, например. Хотя она находилась всего в получасе от Сент-Олбанса, располагалась школа в самом конце длинной частной дороги, шедшей через лес. И когда ты оказывался там, создавалось ощущение, что ты посреди несуществующего мира. Здание было длинное, казенного типа, с узкими коридорами, каменными полами и стенами, наполовину отделанными темной плиткой. В каждой комнате имелись большие батареи отопления, но их никогда не включали, потому что концепция школы заключалась в том, что холод, жесткая постель и отвратительная пища закаляют характер. Имелись и некоторые современные добавления. В конце пятидесятых годов возвели научный блок, а на собранные школой деньги построили новый гимнастический зал, служивший также театром и местом для собраний. Все было коричневое или серое. Ярких красок там почти не было. Даже летом деревья затеняли все, и вода в школьном бассейне, тухло-зеленая, никогда не прогревалась выше пятидесяти градусов [24].

Школа представляла собой пансионат, способный принять сто шестьдесят мальчиков в возрасте от восьми до тринадцати лет. Их размещали в спальнях по шесть или двенадцать коек в каждой. Я иногда заходила в них и навсегда запомнила тот странный кисловатый запах от такого множества маленьких мальчиков. Детям разрешали принести из дома плед и плюшевого мишку, но в остальном у них было очень мало личных вещей. Школьная форма была унылой: серые шорты и темнокрасный свитер с У-образным вырезом. У каждой кровати стоял шкафчик, и если мальчики не убирали должным образом одежду, их хватали и секли.

Алан не размещался в комнатах для учеников. Мы с ним жили вместе с родителями в квартире, находившейся в школе, на третьем и четвертом этаже. Наши спальни были рядом, и мы перестукивались шифрованными сообщениями через смежную стену. Мне всегда нравилось слышать первые удары в быстрой и медленной последовательности, сразу после того, как мама выключала свет, хотя я и не понимала толком их значения. Жизнь у Алана была очень трудной, — наверное, этого хотел наш отец. Днем он был частью школы, и с ним обращались в точности так, как с другими мальчиками. Но в полном смысле воспитанником он не являлся, потому что ночь проводил дома с нами. В итоге он не принадлежал ни к одному из миров, да и как директорский сынок с самого приезда стал мишенью для издевок сверстников. Друзей у него было очень мало, и в результате Алан стал замкнутым и держался особняком. Ему нравилось читать. Как сейчас вижу его, девятилетнего, в коротких штанишках, с каким-нибудь толстым томом на коленях. Ребенком он был малорослым, поэтому книги, особенно старые издания, казались несоразмерно большими. Он читал при каждой удобной возможности, иногда по ночам, при свете фонарика под одеялом.

Отца мы оба боялись. Он был не из тех, кого называют физически сильными людьми. Папа выглядел старше своих лет, с волнистыми седыми волосами, поредевшими настолько, что через них просвечивал череп. В очках. Но что-то в его поведении превращало его в своего рода монстра, особенно в глазах детей. У него были злые, фанатичные глаза человека, всецело уверенного в своей правоте. Еще у него имелась привычка, доказывая что-то, тыкать пальцем тебе в лицо, словно говоря: только посмей не согласиться. На такое мы никогда и не отваживались. Он умел быть язвительно-ироничным, с ехидной усмешкой указывая тебе место и осыпая тирадами из оскорблений, неизменно находя самые уязвимые места и достигая, таким образом, своей цели. Не берусь сказать, сколько раз он унижал меня и заставлял почувствовать себя дрянью. Но Алану приходилось во много крат хуже.

Что бы Алан ни сделал, все было неправильно. Алан глуп. Алан несообразителен. Алан ни на что не годен. Даже его чтение — детская забава. Почему он не играет в регби, футбол или не ходит с кадетами в походы? Это верно, в бытность ребенком Алан избегал физической активности. Он был довольно полным и со своими голубыми глазами и длинными белокурыми волосами напоминал девчонку. В течение дня некоторые ученики обижали его. По вечерам его обижал собственный отец. Было еще кое-что, что вас поразит. Элиас избивал школьников до крови. Что же, в этом не было ничего необычного, по крайней мере в английской частной школе семидесятых. Но он бил и Алана, много раз.

Если Алан опаздывал на урок, не выполнил домашнее задание или сказал грубость другому учителю, его отправляли в директорский кабинет — экзекуция никогда не проводилась у нас в квартире, — и в конце обязан был сказать «спасибо, сэр». Не «спасибо, папа», обратите внимание. Как мог человек так обращаться с собственным сыном?!

Мать никогда не жаловалась. Вероятно, она сама боялась мужа или считала, что он прав. Мы были очень английской семьей, крепко связанные между собой и всегда скрывающие свои эмоции. Мне хотелось бы вам показать, какие мотивы руководили Аланом, почему он был таким неприятным. Однажды я спросила у него, почему он никогда не писал про свои школьные годы, хотя у меня есть ощущение, что школа в романе «Гость приходит ночью» много позаимствовала от Чорли-Холла, в том числе даже название. Убитый директор тоже в известном смысле похож на нашего отца. Алан сказал мне, что не собирается писать автобиографию, а жаль — мне бы интересно было узнать, какой он видел собственную жизнь.

Что могу я сказать об Алане того времени? Это был тихий мальчик. Друзей почти не имел. Много читал. Спорт не любил. Думается, он уже тогда по большей части жил в воображаемом мире, хотя сочинительством занялся много позже. Ему нравилось придумывать игры. Во время школьных каникул, которые мы проводили вместе, мы были шпионами, солдатами, первооткрывателями, сыщиками... Сегодня мы рыскали по школе в поисках привидений, а завтра откапывали клады. Алан всегда был полон энергии. Никакие обстоятельства не смогли бы заставить его отступить.

Я сказала, что он еще не писал, но уже в возрасте двенадцатитринадцати лет обожал играть в слова. Он изобретал шифры. Придумывал довольно сложные анаграммы. Составлял кроссворды. На одиннадцатый мой день рождения брат подарил мне кроссворд, где ключевыми словами были мое имя, имена моих друзей и все, что я делала. Это было чудесно! Иногда он оставлял для меня книгу, где под некоторыми буквами стояли маленькие точки. Если сложить такие буквы, получалось тайное послание. Или мог послать мне акростих. Алан мог сочинить записку, выглядевшую совершенно обычной в глазах родителей, но, если взять первую букву в каждом предложении, снова получалось сообщение, понятное только нам двоим. Еще он любил акронимы. К матери он ласково обращался «МАМ», что на самом деле означало: «Моя адская мамочка». А отца уважительно называл «ШЕФ», что расшифровывалось как: «Школы единственный фюрер». Вам это все может показаться немного детским, но мы ведь и были детьми, и это меня веселило. Из-за условий, в которых нам приходилось расти, мы привыкли к скрытности. Мы боялись сказать что-нибудь, любое выраженное мнение могло навлечь беду. Алан изобретал множество способов выразить отношение к чему-либо, понятному только ему и мне. Он использовал язык как место, где мы могли спрятаться.

Для каждого из нас пребывание в Чорли-Холле закончилось по-разному.

Алан уехал, когда ему было тринадцать, а потом, пару лет спустя, с отцом случился обширный инсульт, оставивший его полупаралитиком. Тут его власти над нами пришел конец. Алан перешел в школу Сент-Олбанса, где ему нравилось гораздо больше. У него был учитель английского по имени Стивен Паунд, которого он любил. Я спросила однажды, не он ли послужил прообразом Аттикуса Пюнда, но Алан рассмеялся и сказал, что между этими двумя нет никакой связи. Так или иначе, вскоре стало ясно, что карьера брата лежит в сфере книг. Он начал писать рассказы и стихи. В шестом классе сочинил школьную пьесу.