Корни - Алекс Хейли

Кунта подумал, что этим белым рабам живется лучше, чем большинству свободных белых, которых он видел во время разъездов с массой. С десяток взрослых и детей ютились буквально на голове друг у друга в крохотных домишках на мизерных участках красной глины или болота. Жилось им так трудно, что черные часто насмехались над ними в своих песнях: «Только не бедным белым, о Господи! Пусть лучше я буду ниггером!» Хотя сам Кунта этого не видел, но ему говорили, что некоторые белые так бедны, что им приходится есть землю. Они были очень худыми, а у многих совсем не было зубов. И пахли они так, словно спали со своими блохастыми собаками – часто так оно и было. Когда масса лечил кого-то из них от цинги или пеллагры, Кунта дожидался его в экипаже и старался дышать ртом. Он видел, как женщины и дети трудятся в поле, а мужчины лежат под деревом с бутылкой вместе с блохастыми собаками. Кунта начал понимать, почему плантаторы и даже рабы испытывают к ним презрение, называя «ленивой, бесполезной, никому не нужной белой швалью».

Впрочем, это еще было мягко сказано. Люди эти были настолько бесстыдными, что готовы были совершать самые немыслимые преступления против человеческого достоинства. Такого не совершил бы даже самый отъявленный святотатец среди мусульман. Приезжая с массой в соседние города, Кунта видел, как толпы таких людей слоняются вокруг суда или салуна – даже утром! Одежда их была грязной, пропотевшей и рваной. Они курили нечестивый табак, прихлебывали «белую молнию» из бутылки, хохотали и кричали друг на друга. Стоя на коленях в темных переулках, они играли в карты и кости на деньги. К полудню они уже теряли человеческий облик: распевали песни, слонялись без дела по улицам, говорили непристойности проходившим мимо женщинам, грязно ругались, а потом начинали драться. Драка могла начаться безо всякого повода. И тут же вокруг собиралась целая толпа, жадная до развлечений. Дерущиеся кусались, старались выдавить друг другу глаза, били по интимным местам, даже резали друг друга – и тогда приходилось вмешиваться массе. Кунте казалось, что даже дикие звери в Африке обладают большим достоинством, чем белая шваль.

Белл всегда рассказывала истории о том, как бедных белых пороли за то, что они избивали своих жен, а то и бросали в тюрьму за изнасилование. Почти так же часто она рассказывала, как кто-то из них зарезал или застрелил другого – за это их могли на полгода отправить на рабские работы. Но по личному опыту Кунта знал, что эти люди еще больше любят избивать черных. Когда его с товарищами в цепях вели с большого каноэ, целая толпа бедных белых – мужчин и женщин – набросилась на них с палками и оскорблениями. Надсмотрщик на плантации массы Джона, не расстающийся с кнутом и с охотой пускающий его в ход, тоже был бедным. Белой швалью были и ловцы беглых рабов, с такой радостью отрубившие ему часть стопы. Он слышал, как «патрульные» ловили беглецов, а потом возвращали их на плантации избитыми и изувеченными до неузнаваемости. Ему еще повезло. Так они пытались доказать свою мужественность. Кунта никогда не мог понять, почему бедные белые так ненавидят черных. Может быть, как говорил Скрипач, во всем виноваты богатые белые, у которых есть все, чего нет у бедных: деньги, власть, собственность – и рабы. Рабов кормят, одевают, у них есть кров над головой, а бедным белым приходится бороться за жизнь. Но Кунта не жалел их. Он испытывал лишь презрение и холодное отвращение. Это началось в тот день, когда топор, который держал один из них, навсегда лишил его того, что было драгоценнее самой жизни: надежды на свободу.

В конце лета 1786 года Кунта вернулся из города с новостями, наполнившими его душу смешанными чувствами. На каждом углу белые размахивали газетами и оживленно обсуждали статью, в которой говорилось, что все больше квакеров не просто побуждают рабов бежать (они поступали так уже несколько лет), но и начинают помогать им, прятать и переправлять в безопасные места на Севере. Бедные белые и массы были в ярости. Они грозили извалять в дегте и перьях или даже повесить любого квакера, которого заподозрят в чем-то подобном. Кунта не верил, что квакеры или кто-то еще может помочь бежать больше чем нескольким людям. Раньше или позже их самих схватят. Но неплохо иметь белых союзников – они просто необходимы. И все, что заставляет хозяев так дрожать, не может быть плохим.

Вечером Кунта рассказал черным обо всем, что видел и слышал. Скрипач сказал, что неделю назад играл на танцах и видел, как «все рты разинули», когда адвокат сообщил плантаторам о завещании богатого квакера Джона Плезанта. Плезант даровал свободу своим двумстам рабам. Белл пришла позже с новостями о том, что масса Уоллер и его гости горячо обсуждали запрет рабства в северном штате Массачусетс. Ходили слухи, что и в соседних штатах скоро сделают то же самое.

– Что означает «запрет»? – спросил Кунта.

Ему ответил старый садовник:

– Это означает, что когда-нибудь все мы, ниггеры, будем свободными!

Даже когда в городе не происходило ничего интересного, что Кунта мог бы рассказать остальным, ему нравилось сидеть вместе со всеми вокруг костра перед хижиной Скрипача. Но потом он заметил, что гораздо меньше говорит со Скрипачом, чем с Белл и старым садовником. Это его удивило, ведь когда-то именно Скрипач привел его сюда. Не то чтобы они охладели друг к другу, но положение изменилось, и это печалило Кунту. Не способствовало их сближению и то, что теперь Скрипачу приходилось заниматься садом и огородом, что раньше делал Кунта. К этому Скрипач привык. А вот к тому, что Кунта вскоре стал главным источником новостей и сплетен из внешнего мира, привыкнуть он так и не смог.

Никто не обвинил бы Скрипача в молчаливости, но его знаменитые монологи становились все короче и короче. И говорить он стал все реже – а еще реже играть на скрипке для черных. Как-то вечером Скрипач был особенно молчалив и мрачен. Кунта решил спросить у Белл, не обидел ли он его каким-то словом или поступком.

– Не льсти себе, – ответила ему Белл. – Скрипач теперь целыми месяцами разъезжает по округу и играет для белых людей. Он слишком занят, чтобы болтать с нами, и меня это вполне устраивает. И он получает полтора доллара за вечер, когда играет на их вечеринках и балах. Даже когда масса забирает свою половину, Скрипачу все равно остается семьдесят пять центов. Так зачем же ему играть для ниггеров просто так? Можешь проверить, вдруг он сыграет за никель.

Белл оторвалась от плиты, чтобы посмотреть, не улыбнулся ли Кунта. Он не улыбался. Впрочем, чтобы он улыбнулся, ей пришлось бы в собственный суп свалиться – не меньше. Белл видела его улыбку лишь раз – когда Кунта узнал, что раб с соседней плантации, с которым он был знаком, благополучно бежал на Север.

– Я слышала, Скрипач собирает все, что зарабатывает, чтобы купить себе свободу у массы, – продолжала Белл.

– Ему немало времени понадобится, – мрачно сказал Кунта. – К тому времени он будет настолько стар, что не сможет выйти из своей хижины.

Белл так захохотала, что чуть не свалилась в собственный суп. Кунта подумал, что если Скрипачу никогда не получить свободы, то не потому, что он плохо старается. Вскоре ему довелось услышать, как Скрипач играет на вечеринке. Он привез массу и вместе с другими кучерами сидел под деревом на темном газоне. И тут оркестр под руководством Скрипача, который в тот вечер был в ударе, заиграл вирджинский рил – так бодро и весело, что даже белые люди не смогли устоять и пустились в пляс.