Последний, кого ты любила - ЛДжей Эванс

свою жизнь. Никто не мог отнять у меня этого. Ни доктор Грегори, ни Трэп, ни даже Сибил.

— Да, — наконец ответила я. — Я это пережила.

— Я понимаю, если вам нужно несколько дней, но мне бы хотелось сказать в приёмное отделение, когда вас ждать обратно.

В груди снова сжался узел, а в этот момент из комнаты Мэддокса раздался звонкий смех.

— Вы колеблетесь. Вы же вернётесь, да? — спросила она.

— Честно говоря, мне нужно немного времени, чтобы всё обдумать.

— Вам осталось всего несколько месяцев до завершения ординатуры. Не позволяйте этому вас остановить. Вы потрясающий врач. В мире есть другие Лейтоны, которым нужен кто-то, кто будет за ними присматривать.

От её слов я почувствовала, как к щекам приливает жар, точно так же, как тогда в больнице. И тут до меня дошло — моя медицинская карьера не закончена. Я смогу довести начатое до конца. Радость вспыхнула внутри, и, глядя в сторону коридора, откуда снова донёсся смех, я затаила дыхание. А вдруг я и правда смогу получить всё? Всё, что хотела? Всё, что Сибил так старательно пыталась принизить, украсть, уничтожить, убеждая меня, что я ничтожество и что меня никто никогда не полюбит? Это были её собственные страхи и неуверенность, но она выливала их на меня.

— Я закончу ординатуру, — твёрдо сказала я. — Просто пока не знаю, где.

— О. Понимаю. В таких обстоятельствах это совершенно естественно. Дай мне знать, чем я могу помочь, чтобы всё получилось. Ты это заслужила.

Мы попрощались, и я тут же набрала Салли, чтобы рассказать ей новости. Она закричала в трубку, выкрикивая что-то про справедливость и мерзавцев, которые наконец получили по заслугам. Потом я рассказала ей обо всём остальном, и она резко замолчала.

— Вы нужны друг другу, — сказала она.

Я не ответила, потому что знала — она права. Так и было. В нашей жизни всегда чего-то не хватало бы, если бы мы не были вместе.

— Не отказывайся от этого, МаК. Работа, карьера… всё это можно решить. А вот любовь, которая у вас есть — настоящая, на всю жизнь, любовь родственных душ — она выпадает раз в жизни.

Я вспомнила рингтон Мэддокса и улыбнулась.

Она была права.

После звонка я почти невесомо двинулась по коридору. Впервые мне казалось, что те осколки моей жизни, которые, как я думала, рассыпались вокруг меня, на самом деле складывались во что-то новое. Как стеклянная банка, превращающаяся в изысканную вазу. Судьба давала мне второй шанс.

♫ ♫ ♫

Мы провели субботу и воскресенье почти не выходя из спальни Мэддокса. Выбирались ненадолго — навестить Сэди в больнице и встретить людей, которые приносили еду и заботливо собранные пакеты с вещами. Но стоило нам закрыть за собой дверь, как мы тут же возвращались обратно, в его комнату, где играли в настольные игры, ели самую вредную еду и смотрели столько Скуби-Ду, сколько я даже не подозревала, что существует.

Мила была в восторге — ей нравилось всё: внимание, сладости, то, что мы были вместе.

А Мэддокс потихоньку начинал отпускать её из виду хоть на короткие мгновения.

В воскресенье вечером Мила вдруг посмотрела на него и сказала:

— Папа, мне надо спать в своей кровати. Завтра школа, а ты всегда говоришь, что в ночь перед школой я должна спать у себя.

Он замешкался, и я задумалась, сможет ли он вообще отпустить её в школу, зная, что она будет совсем вне его поля зрения, вне его контроля. Я не была её матерью, но даже мне трудно было представить, как она в понедельник весело машет нам рукой на пороге класса — всего через два дня после того, как мы чуть не потеряли её.

— Может, тебе стоит остаться дома, — тихо предложил он.

— Папа! Ни за что! — возмутилась Мила. — Мы завтра начинаем писать истории про пряничных человечков. Мы будем работать над ними до самого Рождества. Только… мы не можем праздновать Рождество, потому что не все его празднуют. Ты знал об этом, пап?

Он кивнул, задумавшись.

— Истории про пряничных человечков, значит?

Я взяла его за руку, сжимая её в попытке дать ему уверенность. Он справится. Даже если мне самой было страшно отпускать её.

— Она будет в порядке. Ей полезно вернуться к привычному распорядку.

Он долго смотрел на меня, глотая напряжение в горле.

Но всё же поднял Милу на руки и отнёс в её комнату. Я включила ночники, а затем забралась в кровать вместе с ней, пока Мэддокс усаживался рядом с Днём, когда единороги спасли мир в руках. Мила настояла, чтобы я озвучивала все девичьи реплики, а Мэддокс — мужские, и смеялась так, словно в её жизни никогда не случалось ничего плохого.

Когда сказка закончилась, мы встали, одновременно поцеловали её в разные щеки и так плотно укутали в одеяло, что она едва могла пошевелиться.

— Мы тебя любим, — сказали мы перед тем, как выйти.

Но её тихий голос остановил нас.

— Папа?

— Да, Букашка?

— Мне было очень страшно в тот день.

Моё сердце болезненно сжалось.

— Я знаю, милая, — он снова подошёл к её кровати.

— Но теперь мне не страшно.

— Правда?

— Ага. Потому что ты всегда меня спасёшь.

Мэддокс сглотнул, опустился к ней и снова поцеловал в лоб.

— Всегда.

Он подошёл ко мне и включил радионяню, о существовании которой я даже не догадывалась.

— Радионяня, папа? Серьёзно? Я же не младенец.

— Нет, не младенец, но так же, как когда ты болеешь, я смогу слышать тебя, если тебе что-то понадобится.

Она на секунду задумалась, а потом просто перевернулась на бок, крепко обнимая Честера и Шарлотту.

Я взяла Мэддокса за руку и повела обратно в его спальню. Он включил второй приёмник радионяни и прибавил громкость. Я потянула его за петли брюк, прижимая наши тела друг к другу. Приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его. Это был мягкий, нежный поцелуй. Всё, что мы могли себе позволить за эти два дня, когда Мила была постоянно рядом. В нём не было ни той горячей, почти болезненной страсти, что охватила нас в пятницу, когда мы вернули её домой, ни игривого соблазна наших поцелуев перед Днём благодарения. Но он был наполнен любовью. Любовью, терпением, заботой.

Мэддокс обхватил мою голову, поддерживая меня, углубляя поцелуй лёгким прикусом и скользящим движением языка. Его вторая рука легла мне на талию, медленно скользя под футболку, рисуя круги на коже, поднимаясь всё выше.

— Как бы мне ни было тяжело с мыслью, что она