Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

сон я прошел и вышел направо,

И сон сквозь меня и детство сквозь крик.

А мама сквозь пальцы и сердце. Орава.

И я на краю сквозь девицу проник.

И я здесь проник сквозь девицыну ногу,

Плоть и сквозь ум и сквозь рот

И сквозь плечи, сквозь стены и бога

Сквозь дыры и море как крот

И я здесь как крик, как иголка, как мама

Сквозь пот. И я здесь безумец бездумный

Я – ум чтоб иголкой сквозь сон и сквозь дуб

Сквозь годы и утро, как светлая рама

И ум мой неглупый сквозь девичий пуп.

<1942>

«Срубили сестру, как осину…»

Срубили сестру, как осину

И брата срубили, свезли,

И бросили руки в корзину

И ноги с собой унесли.

И сердце по-птичьи смеется,

Воркует, тоскует в доске.

А ум под тобою трясется

В кровати, в палате, в Москве.

Сестрою едят и воруют,

А братом гребут как веслом.

И доски давно уж тоскуют

По яме, по маме-весне.

Дерево стало квартирой,

Задвижкой, кроватью, окном,

Амбаром, дверью, сортиром

Но думает всё об одном,

Качаясь в далеком сосною

И видя брата во сне.

<1942>

«Открытое лето к нам в окна идет…»

Открытое лето к нам в окна идет,

Безбровые реки и горы без смеха.

По воздуху умный журавль плывет.

И белка на кедре желает ореха.

Попросят напиться и Моцарт, и Бах,

Да Пушкин веселый на ветке сердитой,

Зеленая мысль на мокрых губах

И песня о матери сыном убитой.

В безумные окна к нам лето,

Да дятел стучит, улетев без ответа.

Июнь 1944

«На улицах не было неба…»

На улицах не было неба.

Природа легла – отдохнуть.

А папа качался без хлеба,

Не смея соседку толкнуть.

А папа качался без хлеба,

Стучался в ворота судья,

Да в капле сидела амеба

В амебе сидела судьба.

1944

«Гоголь шел по Фонтанке…»

Гоголь шел по Фонтанке,

Гоголь с кувшином.

Пушкин ехал на трамвае.

– Глядите артист!

А возле Пассажа дежурили бабы,

Дежурили бабы за шелком.

И Гоголь с кувшином,

И Пушкин с аршином,

Пушкин влюбленный в милиционершу

И не умевший ей объяснить на беду.

1944

«Вдруг не горе изба…»

Вдруг не горе изба,

В избе – избач.

Газету ласточки клюют.

И речка не спеша – Меланья

Уж возвращается с гулянья.

А в коридоре – Пошляков

И три Дыры.

И три Дыры.

Одна Дыра – Стеклова.

Одна Дыра – Стеклова.

Газеты ласточки клюют,

В воде две рыбы воду пьют.

И говорит Дыра Стеклова:

– Почем теперь судьба?

1944

«Мне ветер приснился сугубый…»

Мне ветер приснился сугубый

Германия, зоб и чума,

К сороке примерзшие губы

В природе сошедшей с ума.

Мне реки почудились, снова

К любимой приросший поляк.

И к слову приделано слово,

Вдруг ласково входит пошляк.

Вдруг ласково входит, приносит

Цветы, стекло и компот,

У птиц извиненья попросит

И вдруг улыбнется, —

В улыбке поля и пирог.

В природе безумной до гроба

Нам птичье сердце – судьба

Поляк и любимая – оба,

Примерзшие губы к губам.

1944

«Слепая, целуя урода…»

Слепая, целуя урода,

Сверкала белками от страсти.

В окошко плясала природа

То горы, то зимы, то Буг.

В окошко плясала природа,

А поезд то влево, то вдруг.

Слепая, целуя урода

Зубами об зубы без губ,

А поезд то вправо, то вдруг.

Слепая, целуя урода,

Шептала губами в вагоне

В окошко вприпрыжку природа

Стремглав от какой-то погони.

А Левин начальник дороги.

Рукою закрыл пироги.

А Левин начальник дороги.

Не знала: стоять иль идти.

Слепой вдруг отрезало ноги

Стрелой на запасном пути.

1944

«Лидин рот. И мамин волос…»

Лидин рот. И мамин волос.

Речка милая о камни.

Лес от нас, как птичий голос.

Лида, умная, запомни.

А на горке, улетая

Дом присел и вновь погас.

И за дерево, болтая

То о камни, то от нас.

1944

«С веревкой на шее человек в огороде…»

С веревкой на шее человек в огороде

Он ноги согнул и висит.

И вошь ползет по его бороде.

И жалость в раскрытых настежь глазах

В закрытых ладонях зажата,

Жалость к весне что убита,

К жене что распята

И к дочке что с собой увели.

А дочка смеется от страха

И плачет от смеха в постели.

И сердце остывшее от стыда

От боли, от воли, с тоски

Безумное сердце бесстыдно.

И дочка смеется лаская

Того кто убил ее мать.

И дочка хохочет с руками на шее

У того, кто на шею отцу примерил петлю.

С веревкой на шее уже не качаясь

Висит он ноги поджав.

И некому плакать и горькие ноги обнять.

А вошь всё ползет и растет на мертвой его бороде.

И время не тает как ворон у глаз, как вор на окне

И время не тает навеки закрыто.

«Не ешьте мне ногу…»

Не ешьте мне ногу,

Оставьте язык.

Молиться я богу,

Ей-богу, привык.