Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека - Александр Рыбин

Он прошел в зону контроля и, обернувшись, помахал Маше. Она стояла в платье малинового цвета, которое, оказывается, ей, как и линялая матросская блуза, очень шло. Длинноногая, с непокорной светло-пшеничной челкой, то и дело падающей ей на лоб… На нее обращали внимание, так она была красива и свежа в своей девичьей чистоте. Она смотрела на Илью своими васильковыми уже совсем не грустными глазами, и казалось, вот-вот засмеется. Или это ему показалось.

Разбег самолета был короткий, «Боинг» круто ушел в небо, в облака. Илья глянул вниз: ему так хотелось на прощание увидеть на синем блюде залива паруса любимой «Надежды»… Но внизу были раскрашенные ранними осенними холодными ветрами, пестрые, как шкура леопарда, сопки.

Он тотчас загорелся желанием достать из сумки затертый дневник, чтобы перелистать те страницы, где он описывал встречи с Машей, и погрузиться в воспоминания. Но тут он случайно обратил внимание на человека, сидящего впереди него наискосок через три ряда, то и дело нервно дергающего под локотник, пытаясь поставить свое кресло в вертикальное положение. Это пассажиру никак не удавалось; тогда он вызвал бортпроводницу, и они стали действовать уже вдвоем. Всё это время Илья с какой-то необъяснимой тревогой наблюдал за этим человеком. За спинкой кресла виднелась лишь часть его легкой серой ветровки, но прекрасно просматривалась мощная борцовская шея, на которую была надета непропорционально маленькая, горделиво посаженная голова с копной черных с проседью волос. Пассажир говорил стюардессе что-то нелицеприятное, но потом, наконец успокоившись, затих. Илье показалось, что этот профиль, мелькнувший несколько раз, он уже где-то видел. Какое-то внутреннее, ничем не обусловленное беспокойство нарастало. Илья определенно когда-то уже видел, и не единожды, профиль этого незнакомца. Ему надо было увидеть его лицо, непременно и прямо сейчас.

Когда самолет вышел на заданную высоту, и разрешили хождение по салону, Илья неторопливо направился в туалет, хотя в этом на самом деле у него не было особой нужды. Ему не терпелось сразу же обернуться и взглянуть в лицо заинтересовавшего его человека, но он нашел в себе силы и не сделал этого. Когда возвращался обратно на свое место, он как бы случайно, ненароком глянул на неугомонного пассажира, и их глаза тут же встретились. На него смотрели волчьи глаза человека, который убил Арсена и который следил за ним в Задаре. Это был, несомненно, он.

18 октября. Ростов-на-Дону

«Это был, несомненно, он». Так заканчивался мой роман, и, конечно, были претензии читателей: а что, да как, да почему? И вообще, это типично или нетипично? Кто он, этот главный герой, и главный ли он герой? Главного героя нет. Нет его! Не могу же я, скромняга, называть вылепленного из меня самого, с его сумасбродством, позерством и фанфаронством, Илью, который, в сущности, я и есть, рекомендовать на роль героя! Конечно, нет! Есть главная героиня — Маша Фуфаева. Она одна, непорочная, умная, красивая (эпитетов много), но совсем не беззащитная, а умеющая за себя постоять. Она наша современница! Она главный герой!

А тут еще и Татьяна Владимировна подлила бензинчика в костер общего недопонимания:

— Да, романтики хоть отбавляй, ешь, что называется, от пуза, но читатели требуют объяснения: почему Илья и Маша не вместе? — Главреду, как и народу, всё нравилось, кроме окончания. — Оставь, пожалуйста, свой цинизм при себе; я категорически требую любви!

Я до поры держал оборону, намекая, что любовь бывает и несчастная, но Татьяна Владимировна отвергала эту мою порочную, на ее взгляд, тезу. Ну что ж! Были у меня идейки и покруче, но я их не озвучил шефу, тем более всему народу.

Кое-что не вошло в роман по причине соблюдения некой авторской тайны и недосказанности, что и подвигло Татьяну Владимировну заставить меня объясниться на полях газеты; пусть, в конце концов, это останется на ее совести. Хорошо, я сдался под нажимом главного редактора: будет коротенький эпилог, я убираю всю интригу. Пускай все узнают то, что знал только я.

В Ростове осенью еще совсем и не пахло, хотя на календаре значилось 18 октября. Город в это время года становился особенно шумным и крикливым. Просто в эти месяцы мегаполис опять превращался в пыльный провинциальный город, каким он был в девятнадцатом и весь двадцатый век. Куда-то вовсе исчезал его столичный лоск, а неистребимое купеческо-торгашечье, наоборот, выползало из всех углов. Происходила некая трансформация современной урбанистики в южный цветастый большой базар, и с этим ничего нельзя было поделать. Горы арбузов, полосатых и не очень, больших и маленьких, круглых и продолговатых, высились тут и там. Рядом бросались в глаза и оттеняли арбузную изумрудную палитру ярко-желтые дыни, будто их красил своей кистью сам Ван Гог или Сарьян. Везде продавались помидоры разной расцветки: красные, рубиновые и даже желтые. Пупырчатые, колючие и не очень огурцы, будто зеленые патроны от крупнокалиберного пулемета, были ссыпаны на прилавки сплошь и рядом небольшими курганами — бери-не хочу! Яблоки, груши, айва, здесь же свежесорванная петрушка, благоухающая кинза, нежный базилик и изумрудный сельдерей — всё вместе, всё рядом, всё спрыснуто заботливой хозяйкой для свежести водой из пульверизатора. Сливы, персики, баклажаны, зеленый и красный перец, и сладкий и горький — всего вдоволь на лотках торговых рядов, всё источает изумительный, неистребимый запах благодатной, прожаренной солнцем донской земли.

— Раки, раки, раки! — кричит молодая казачка, красивая, крутобедрая, с белозубой улыбкой.

— Виноград — дамский пальчик, изабелла, молдова! — Ее сосед, седой армянин, приехавший из Чалтыря с товаром, подкручивает ус; на покупателей не смотрит, вроде, как и не им бормочет, а себе под нос, в тихом удивлении от такого столпотворения.

— Рыба, лещ, рыбец! — старая торговка гундит устало и озирается по сторонам пугливо.

Молодые ребята, подмигивая при случае молодайкам, торгуют картошкой и луком, толкаются, балагурят; видно, что сам процесс торговли для них ничего не значит, им бы просто себя показать и на других посмотреть, а никакой не бизнес.

Тут же, рядом пристроился квелый дедуля, выставил на продажу старинный самовар и выложил на обрывке газеты столетние зализанные мельхиоровые ложки вместе с оранжевой калечной куклой-неваляшкой и подшивкой стареньких журналов.

Соседствующие с ним бабульки бойко торгуют поздней малиной и облепихой в пластиковых стаканчиках и повядшими на пронзительном еще солнце хризантемами и дубками.

Всё это изобилие продавалось повсюду с раннего утра до позднего вечера. Лишь Большая Садовая да Пушкинская сохраняли какую-то статусность и отстраненность от былой купеческой и торговой молодости Ростова.

Илья прогуливался не спеша по Пушкинскому бульвару, наслаждаясь утренней субботней тишиной. Деревья еще не потеряли свое желто-палевое убранство. Пожухлая было трава набрала опять зеленый цвет после нескольких теплых, почти летних дождей. Отблеск лучей утреннего солнца в окнах, яркие пятна цветочных клумб вкупе с золотом шевелюр кленов и каштанов на бульваре создавали особенную атмосферу. Всё было торжественно и празднично. Этот район Ростова еще сладко спал. Иногда попадались собачники, спортсмены и загулявшие с пятницы на выходные, помятые с лица, донжуаны. Но все равно идиллия одиночества в большом прекрасном городе сохранялась.