Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— Нужен врач, — сказала женщина.

И слова ее точно освободили молчавших, прислушивавшихся чехов от чар. Прихрамывая, подошел машинист и спросил, что случилось с кочегаром, но Самарин только молча смотрел и ничего не говорил. Матула вскинул руку, жестом сдерживая машиниста. Достал револьвер, взвел курок.

— Где мой поезд? — спросил капитан.

— Как только я развернул подальше от красных, в котле пересохло, — сказал Кирилл.

Вскинув револьвер, Матула оружием указал на Анну и Алешу:

— Мадам, встаньте возле каторжника вместе с вашим ублюдком. Интересно, удастся ли прострелить вас троих одной пулей. Жаль, что жида рядом нет, а не то всех бы разом казнил, по-семейственному.

— Пан Матула, — произнес Дезорт.

— Что еще?! — недоуменно вскинулся капитан, оборачиваясь к новому адъютанту. Повернувшись, затаил дыхание и выронил оружие: звук от удара брошенного револьвера слился с выстрелом, прозвучавшим мгновение спустя.

Чехи залегли за насыпь и в траву по обе стороны от путей. Анна медленно опустилась на колени, припала к земле. Забота о сыне и о том, чтобы ребенок не испытывал резких перемещений, надежно сдерживали панику. По-прежнему вертелось жерновом колесо. Теперь мысли перемалывали новое слово, вновь и вновь повторяя «нет!», точно молитву, обращенную к пространству и времени. Прикрыла веки, уткнулась лицом в теплую темную выемку между плечом и подбородком мальчика, губами нащупывая пульс, держась биения точно меры времени. И никак не удавалось избавиться от бодрого ворчания Матулы — боевой язык, звездный час главнокомандующего легионеров.

— Найти снайпера! — повторял командир корпуса. — Десять тысяч гектаров леса на севере в непреходящее владение тому, кто снимет стрелка, княжеское звание в моем царстве и вдова, плодить наследников! Оприходуете бабу — она вам дюжину еще нарожает! Возьми трех солдат, Дезорт, и двигайся по путям, к паровозу! Захвати! О боги, никогда прежде не испытывал я к этим землям столь сильной любви! И каждая капля пролитой крови делает местную почву лишь дороже!

Воздух всколыхнул исходящий издалека голос — искаженный, усиленный, металлический, точно человек говорил в рупор. Анна узнала голос. К чехам обращался Муц. Женщина разобрала имя Броучека. Какими бы ни были слова офицера, но речь вызвала в рядах чехов странное оживление, пронесшееся по шеренгам, заставив солдат напрячься и испытать боль. Матула сорвался в крик.

— Запорю! — неистовствовал капитан. — Шваль обрезанная! Кровью умоешься, колодой сделаю, глаза выколю, уши отрежу, нос, язык, а потом и шкуру спущу заживо! То же самое относится и к любому подонку, который станет слушать клевету этого красношерстного иуды!

Анна поднялась, открыла глаза. Огляделась. Все чехи смотрели на женщину. Те немногие, во взглядах которых читалась ненависть, силились преодолеть неприязнь. Прочие старательно прятали стыд за притворно-каменным, точно у Матулы, взглядом, но потуги были неудачны.

Анна направилась прочь. На руках шевелился сын. Чудо-мальчик, сколько силу него… Побежала.

Самарина нигде не было: скрылся.

Пока Анна обрабатывала сыну рану Алеша лежал на кровати и бредил кавалергардами и шоколадом. В белое плечико впился осколок, прямо под ключицей, оставив иззубренный след на входе и страшный разрыв на вылете. Кровь уже не лилась. Когда мать трогала влажной горячей тканью по живому, вглубь, то сын елозил и выгибал спину, и Анна сосредоточила внимание на том, чтобы очистить плоть, и нашептывала ласковые слова, стараясь не сжимать мертвенно-бледное плечо слишком сильно, когда удерживала мальчика другой рукою.

В углу сидел беловолосый тунгус, всё высматривал. Туземца Анна повстречала во дворе — тот неотрывно разглядывал фигуру, которую сам же и выложил из соломинок на снегу. Глянул красными глазами, встал, и женщина поняла: ученик шамана за тем лишь пришел, чтобы помощь предложить.

Сказала, что сына ранило, и спросила, нет ли снадобья. Тунгус пожал плечами, однако же направился следом в особняк и на второй этаж. Когда Анна велела принести из кухни горячей воды, отправился кипятить. Потом уселся на плетеный стульчик, где обычно сидел Алеша, заставляя сиденье поскрипывать от каждого вдоха. Анну успокаивало то, как беловолосый глядел на сына: по-птичьи внимательно и безучастно.

Попросила тунгуса помочь, подержать тампоны на ранах, пока сама крепко бинтовала детское плечо. Ловкие пальцы туземца были немногим темней, чем Алешина кожа. Беловолосый пах дымом, прелой листвой и поношенной оленьей кожей.

— У твоя нет другой сын? — спросил тунгус.

— Верно, единственный — этот.

— Отец где?

— Умер.

— Как его умирать?

— В бою.

Туземец призадумался.

— Твоя семья невезучий, — изрек беловолосый.

— Раньше при мысли о невезении легче становилось, — призналась женщина, — а теперь — уже нет. Я сама виновата.

— Твоя — ведьма?

Анна почувствовала вдруг желание рассмеяться — смех постаревшей женщины и не такой чистый, как накануне ночью.

— Будь я ведьмой — разве не смогла бы его подлечить? — Вновь накатила волна самоотвращения, и нагнулась, чтобы поцеловать Алешу в закрытые глаза, но мальчик неистово мотал головой из стороны в сторону, и не стала целовать, а только прижала к детскому лбу ладонь. — Ты, должно быть, видел, как твой шаман лечит раненых, — произнесла женщина.

— Да. Его посылал моя собирать всё, что надо. Мох, подорожник, мед… но сейчас не время, однако.

Глянув на беловолосого, Анна резко бросила:

— Ну так что расселся? Иди принеси всё, что нужно для лечения!

— Нет, — возразил тунгус, — твоя не надо наша лекарства. Твоя надо доктор.

— Здесь нет докторов! Если рану оставить так, ничем не прикрыв, то это всё равно как если бы он над обрывом висел, а я его выпустила! Разве не проще было бы, верь я в чудодейственные, ужасные высшие силы, что реют над нами, как веришь ты, Муц, Самарин и сиятельный господин Балашов… хотя ни один из вас теперь мне не помощник! Я понимаю, что ничего не стою, и Алеша ничего не стоит, мы неприлично ничтожны… Но если бы мир не относился к Алешеньке с таким безразличием! Пожалуйста, сходи, а вдруг что-нибудь да отыщется? Как тебя зовут?

— Егор.

— А настоящее имя, на твоем языке?

— Девельчен.

Женщина снова попросила беловолосого принести снадобье.

— Моя не шаман, — оправдывался тунгус. — Нельзя глядеть Нижний мир, нельзя глядеть Верхний мир, как Человек-Наша умел. Нельзя узнать, есть ли там место для больного.

— Мне безразлично! — крикнула Анна. — Безразлично, понимаешь ли ты? И нет мне дела до небес, до богов и чертей, до царей и империй с коммунистами и до сякого-разэтакого народа дела нет! И слушать ничего не желаю! Мне нужно снадобье для раны сына, и не важно, какое лесное колдовство для этого потребуется, понимаешь ли ты меня?