Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

* * *

Тат не задавала вопросов. Она покорно следовала за ним, но под своды Святой Ирины заходить не стала, встала в сторонке на паперти, смешалась с толпой паломников. Твердята знал: она умела быть незаметной и даже вовсе невидимой, если того требовали обстоятельства.

Новгородец встал неподалеку от входа, там, где в мраморную чашу изливалась прозрачная струйка воды. Люди тихо, стараясь не шлёпать сандалиями, подходили к этому месту, подставляли ладони под прохладную струю. Здесь, в нартексе, царил полумрак, а внутри горели мириады свечей. Подобно светлякам, ни разгоняли сумрак, возносили своё колеблющееся сияние, вверх, к куполу, где оно сливалось с солнечными лучами.

Твердята знал: Елена, приходя в Святую Ирину, всегда останавливается у родника. Сколько раз он видел, как она опускала нежные пальцы в эти струи, как прикасалась потом ими к щекам, как прозрачные капли искрились на нежной коже, подобно бриллиантам. Её волосы, её улыбка, её запахи царили в этом месте. Твердята подпирал плечом тёплые камни. В спину ему из распахнутых ворот храма засвечивало солнышко, и он рассматривал собственную тень. Нет, он не состарился, не огрузнел и не иссох. Тень обозначала очертания его тела, оставляя скрытым лицо. Сколько же раз он стоял вот так же при входе, у двери нартекса, дожидаясь, пока его невеста обойдёт храм, поставит перед каждым ликом зажжённую свечу и вернётся к нему, преисполненная умиротворения. Тогда он увидит рядом со своими и её легкие, почти призрачные очертания.

Тёмные силуэты двигались мимо него по полу, возникали и исчезали. Шуршали едва слышные голоса – в стенах храма голоса звучали тише, беседы угасали, мужчины обнажали головы, женщины плотнее кутались в накидки. Когда кто-то останавливался рядом с чашей, Твердята отворачивался, избегая встречаться взглядом.

Он действительно надеется встретить Елену? Да разве не намеревался он в ближайшие же дни навестить её семью? Или он боялся показать свое уродство и прискорбную бедность? Гордый Фома Агаллиан! С каким надменным презрением встретил бы он несостоявшегося жениха! А Елена? Она добра, она пожалела бы новгородца, подала милостыню, приласкала. То ли от яркого уличного света, то ли от досадной жалостливости к себе, горемычному, глаза Демьяна увлажнились, молитва запросилась наружу, вырвалась, взлетела к куполу храма. Ах, если б можно было ещё хоть один раз увидеть Елену! Пусть тайком. Нет! Ещё одна мольба: не только увидеть – словечком перемолвиться. Одним только словом. А вдруг да она ждёт? А вдруг да не послушает гордого отца? Пустые мечтания! Напрасная мольба!

По храмовой площади сновали люди. Пешие и верховые, в повозках и крытых шелками носилках. Вот восемь смуглявых молодцев, подобранных, будто рысаки, – в масть, остановились перед ступенями паперти. Шёлковые занавески распахнулись, слуга протянул жилистую руку, помогая матроне сойти на тёплые камни. Почему Твердята задержал на ней взгляд? Чем привлекла его внимание именно эта женщина?

Матрона, сошедшая с носилок, взбежала на паперть, склонилась в низком поклоне перед Спасом Нерукотворным, плотное покрывало слегка приоткрыло её голову. Солнышко блеснуло в золоте волос. Нежная рука поправила покрывало. Елена! Боль внезапного узнавания пронзила Твердяту. Он судорожно ухватился за лицо. Ладонь скользнула по спасительному шёлку платка.

– Вы звали меня? – её серые глаза уставились на него в неподдельном изумлении. – Вы окликнули меня по имени? Кто вы?

– Нет, – прохрипел Твердята. – Я просто…

– Вы русич?

– Нет…

– Но вы говорите на их языке. И я на нём говорю. И вы понимаете меня! Значит…

Вопросы её разили, подобно метко пущенным стрелам. Мало этого, она подошла совсем близко, оглушила ароматом благовоний. Она схватила его за руку, сжала нескромным, недевичьим жестом потянула его к себе.

– Рука холодна! Что с вами? Вы больны? Вы не из Новгорода? Демьян Твердята знаком вам? Я его невеста…

Любовь, надежда, вера, тоска, преданность, горечь утраты и почему-то стыд – всё прочел он в её чертах. Твердята подался назад, когда она потянула руку к его лицу. Пожелала снять платок?

– Не стоит, Елена, – Демьян перехватил её руку. – Я не так красив, как раньше. Вот стою тут, убогий, в надежде тебя ещё раз увидеть. Святая Великомученица Ирина смилостивилась надо мной. Ты пришла.

– Пойдём же! – она снова схватила его за руку, потянула. – Здесь не место… мы не можем…

Он вырвал руку.

– Почему? – она испугалась. – Почему ты не хочешь идти? Ты плачешь? Нет, ты болен! Я уверена в этом! Я стану тебя лечить! Я стану…

Она внезапно запнулась, словно наткнулась на невидимую преграду, отняла руки, спрятал их под накидку, опустила глаза.

– Ты помолвлена с другим…

– Тебе известно?

– Это первая из новостей, которую я услышал на царьградском берегу…

– Ты что-то задумал? Месть? Зачем прячешь лицо? Дай хоть раз полюбоваться, дай последний раз поцеловать…

– Дочка патрикия, княжеская невеста станет целоваться с бродягой на церковной паперти? В уме ли ты, Елена?

– Один только раз! – её серые глаза потемнели, затуманились слезами.

– Только не плачь! – он пошатнулся.

Но Елена оказалась непослушной. Слезинки сорвались с пышных ресниц, одна, догоняя другую, покатились по щекам.

Забыв обо всём, Твердята сорвал с лица платок. Он ловил её слезинки на синий шёлк, он снимал их обезображенными губами. Тепло и трепет её тела, всё ещё скрытого плотными шелками, лишали его остатков разума.

* * *

Тат внимательно поглядывала по сторонам. Красивые люди живут в этом городе, нарядные, улыбчивые, чистые. Чрезмерно озабоченные, пожалуй, но нет в их лицах вороватой настороженности и заносчивой дерзости тоже нет. На золотые купола оглядываются с неподдельным почтением. Набожны, но и веротерпимы, потому и саму Тат, и Бугу – явных чужаков – обходят стороной без брезгливого замешательства, без страха. Много их вокруг, тех, что именуют себя ромеями – переговариваются, снуют, работящие, добросовестные. Вот говорливые иудеи с их седыми куделями, с их быстро увядающими, чуть неряшливыми жёнами. Вот могучие славяне в расшитых, опушённых мехом безрукавках, вот резкие, правильные лица греков. Тат всех распознала – Твердята рассказывал ей о них. А вот и прекрасные матроны-гречанки в чудесных нарядах, с золотыми обручами в волосах. За каждой следует процессия из слуг и непременная старая нянька в числе прочих. Тат плотнее запахнулась в шаль. Вот одна из них, сморщенная, вычерненная годами и солнцем, злоглазая, смотрит неотрывно на Деяна так, словно жаждет поджечь на нём одежду. А тот-то обнажился, с золотоволосой девицей ласкается. Оба плачут, не скрываясь. А народ мимо течёт. В дом Бога заходят, плечами их толкая. Выходят на улицу, поглядывая с любопытством, словно и не творили только что молитв, не испрашивали благодати. Колос стоит смирно. Заднюю ногу приподнял, словно утомился. Трётся щекой о её плечо, за узду не тянет. Послушный пока.