Лев пробуждается - Роберт Лоу

Тут они вручили поводья своих невозмутимых, насквозь мокрых гарронов Уиллу и слякотно скользнули на свои места. Сим и Хэл заняли места по обе стороны больших дверей; все хранили полнейшее молчание, а Псаренок, замотав голову мешковиной на манер клобука, сделал глубокий вдох и двинулся вперед.

У Хэла перехватило горло при виде парнишки, казавшегося еще меньше прежнего на фоне громадных двустворчатых дверей из мощных брусьев, густо усаженных гвоздями. За ними находилась кухня, и ее красно-желтый свет не могли удержать даже такие двери, потому что это единственная часть госпиталя, не засыпающая ни на час.

Откуда-то из города на вялых крыльях ветерка долетели смутные звуки инструментов и голосов мотета: «Ahi, amours, com dure departie»[71]. Эти звуки с мучительной отчетливостью напомнили Киркпатрику об эле, вине, тепле и духоте — и не только. Они напомнили об Окситании и о том, что он чинил там катарам — так сокрушительно, что оруженосец графа едва не застонал. И вдруг этот неведомый продавец индульгенций Лампрехт будто разом извлек на свет закопченные воспоминания, которые Киркпатрик считал давным-давно запечатанными за крепко заколоченной дверью в голове…

Со времени жизни в Дугласе Псаренок знал кухни вдоль и поперек. Именно он придумал способ пробраться в госпиталь и высказал его вслух только потому, что великий граф — возносящийся над ним просто-таки в заоблачные выси, — однажды вечером разделил с ним чашу и заветнейшие мысли. С этого момента Псаренок отдался ему всей душой, а когда высказанный план заслужил кивки одобрения, сознание собственной новоприобретенной ценности нахлынуло столь внезапно, что прямо голова кругом пошла.

Он заколотил по двери своим кулачком величиной с орешек, потом крепко пнул, не зная, достаточно ли шуму натворил.

Работники в кухне застыли как вкопанные. Аббат Джером поглядел на помощников — прокаженных, находящихся на разных стадиях болезни, но обладающих умениями, необходимыми, чтобы печь хлебы и готовить пищу. Сбоку припекой выступал только пузатый Готер, приставленный Мализом приглядывать за этой дверью и кухонной службой. Заслышав стук, он моргнул раз-другой, но когда стук раздался во второй раз, подошел к дверце, врезанной в одну из исполинских створок, и отодвинул дощечку, позволившую выглянуть наружу. Сперва не увидел вообще ничего, потом раздался голос, заставивший его опустить глаза к потрепанному мальчонке, съежившемуся под куском насквозь мокрой мешковины. Капли дождя сбегали у него с кончика носа. Нечасто Готеру приходилось видеть более жалкое зрелище.

— Пшел вон, — рыкнул он, с облегчением увидев всего-навсего отрока. — Тут не подают.

— Молю лише Бога и Святых Его благословить вас, сэр, — услыхал он в ответ. — Я прибывши дать, а не взять. Добрая госпожа, чей муж недавно помре, являет шпиталю ейную милость ради вознесения души оного.

Замешкавшись, Готер растерянно облизнул губы.

— Пара агнцев, — не унимался отрок.

Готер в замешательстве обернулся к аббату Джерому, и тот одобрительно кивнул, стараясь изобразить, что дело это заурядное, как дыхание, хотя, правду говоря, увидел подвох сразу же и сердце у него в груди екнуло.

Госпиталь зависит от жертвователей, получая от гильдии негоциантов агнца и свинью каждые десять дней. Их доставляют, забивают и подвешивают, потому что ни один разумный человек не станет есть свежую убоину, а последняя доставка была всего четыре дня назад; остатки туш еще покачивались на виду у всех, и команда куховаров прямо сейчас мазала их салом с травами и мятой.

Но Готер сего не ведал, и хотя оставался шанс, что на улице и вправду дожидается пара ягнят от убитой горем вдовы, Джером всей душой молился, чтобы их не было, чтобы сие оказалось подмогой, Благодатью Божией.

— Добро, — проворчал Готер в тревоге и нерешительности, понимая, что отказ от щедрого дара вызовет подозрения. — Сие славно, малец, токмо не дури. Обы скоро да живо, аки сказывала моя матушка…

Хэл услышал стук и лязг снимаемых замков засова, потом кряхтение Готера, поднимающего брус засова со скоб.

— Веди своих агнецов, а опосля… — начал он, но тут дверь врезалась ему в лицо, толкнув назад. Проскользив по полу, он налетел на котел, выплеснув содержимое, обварившее ему ноги. Завопив, Готер отшатнулся, тщетно хлопая по обжигающей жидкости, запнулся, оборачиваясь, и перед самым носом узрел бороду на манер барсучьей задницы и раздвинувшую ее широкую ухмылку.

— Бэ-э, — сказал Сим, врезав Готеру по ребрам раз, другой, третий. И только с третьего раза тот почувствовал странное ощущение, инстинктивно распознав входящий в тело острый металл; но к моменту, когда ужас происходящего подкосил его, он был уже мертв. Сим опустил его на жирную солому и плиты пола, а в дверь юркнули Хэл и Псаренок.

— Хвала Христу, — возгласил аббат Джером, чуть не всхлипнув.

— Во веки веков, — безотчетно ответил Хэл, озираясь в поисках прочих врагов. — Сколько и где?

— Един, другой и сам главарь, — прошамкал голос, и Сим отшатнулся при виде разоренных руин лица, сумрачно скалившегося ему, размахивая черпаком, зажатым в грязном, замотанном тряпками кулаке.

— Мощи Христовы, — вскрикнул Сим, — держись подальше и не дыши на меня!

— Где? — требовательно повторил Хэл, игнорируя куховара. Джером опомнился достаточно, чтобы пролепетать, что второй охранник стережет главный вход в госпиталь, а главарь в палате умирающих вместе с Генри Сьентклером, бедным иноземцем, отдающим душу Богу, и фламандским дядюшкой сказанного бедолаги.

— Хвала Господу, — изрек Сим и, не дожидаясь, пока отсипят дышащие гнильем отклики, пришел в движение, расплывшись в ухмылке при мысли, что наконец-то встретится с Мализом Белльжамбом нос к носу. Хэл последовал за ним: Брюс ждал у главного входа в компании своей неотступной тени — Киркпатрика, а Куцехвостый и Долговязый Тэм пошли вокруг высматривать другие двери.

Осталось лишь позаботиться, чтобы сэр Генри Рослинский остался в живых.

* * *

Собрав пожитки, Лампрехт закинул на плечо короб с драгоценными реликвиями и не менее драгоценным содержимым, похищенным у Мализа. Сей акт варварской мести заставил торговца индульгенциями триумфально склабиться по-крысиному, пробираясь в тенях госпиталя. А здесь их хватало, ибо даже самое дешевое свечное сало этому богоугодному заведению не по средствам, и светильники есть только там, где без них нельзя.

У одной из забранных засовами дверей, ведущих на волю, развалился коротко стриженный болван с бычьими мускулами по имени Ангус, позевывая и ощупывая ноющие гнилые десны толстым грязным пальцем.

При виде его торговец индульгенциями скривился. Sensal maledetto[72], должен же быть и другой путь из этого гноевища…