Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Из всех этих пионеров многие погибли, не сумели выдержать условия жизни. Вслед за ними сюда были также отправлены большие партии политических и уголовных заключенных. Условия там были жуткие. Даже для начальства не было достаточного количества бараков. Заключенные жили в землянках, сырых и холодных. Начались жуткие эпидемии. Голод, холод, отсутствие инструментов делали работу убийственной. Охрана вначале была слабой, думали, что в такой глуши не найдется смельчаков на побег. Но жизнь была еще страшнее, и люди иногда бежали. Затем охрану усилили, добавили еще работников. Решили также в качестве охранников использовать уголовных преступников. От уголовников жизни не было не только политическим, но даже и самим военным. Они обворовывали всех, даже своих собственных начальников. «Однажды, вернувшись к себе, — продолжал мой попутчик, — у меня даже кровать украли. — Вызвал я их заправил и заявил, чтобы через час все было здесь на месте, иначе арест и дополнительный срок всей вашей братии обеспечен.

И ушел, а через час все было восстановлено, как было. Объяснили они свои поступки тем, что хотели проверить, не потеряли ли они свою „специальность“, не разучились ли воровать».

Я устроился работать там в качестве вольнонаемного. Подружился с некоторыми работниками ГПУ и, казалось, отчаялся что-либо узнать в этой многотысячной неразберихе. Но вот один из больших начальников ГПУ, услышав мою фамилию, подозрительно взглянув на меня, потом долго вспоминал что-то и вдруг спросил:

— А вы вот такого-то человека не знали?

Я замер. И только чувствовал, что сердце мое отчаянно билось. Мне казалось, что все услышат и поймут, что я за этим только пересек тысячи километров. У меня даже язык одеревенел во рту. Не очень наблюдательный, мой собеседник стал мне рассказывать, каков был собой мой однофамилец:

— Ведь это был мой спаситель, он мне сделал операцию в самых ужасных условиях, и видите — я сейчас живу.

— Как такой крупный врач — специалист, по такой статейке вдруг попал сюда?

— Политический… А все это старая закваска, интеллигентщина. Никак не могут примириться с нашим строем, вот и гибнут. Вы думаете, я все это не понимаю? Понимаю… Я здесь навидался, сколько их погибло, ужас…

Он был полупьяный и болтал, уже не обращая никакого внимания на меня. А я соображал: «С чего начать, как спросить? Где этот мой однофамилец и что с ним?» Я бы это очень просто сделал о постороннем человеке, но я боялся рта открыть, чтобы мое душевное волнение не выдал бы мой голос. У него на столе стоял спирт, я выпил стакан залпом, и это подействовало. Мой собеседник был уже очень пьян. Он молол всякую чепуху про свою работу, свои неурядицы, а я думал о своем. И вдруг, набравшись храбрости, спросил:

— Где тот врач, который спас вам жизнь, что с ним сейчас?

Он пьяно взглянул на меня.

— Ты о ком? О да, врач, он приказал долго жить. Весной его нашли замерзшим в котловане. Разве такую работу должны делать его руки?

— А все это интеллигентщина… — бормотал он. — Никак не могут примириться.

Но я уже ничего не слышал дальше…

Очнулся я под утро от дождя, который успел промочить меня до нитки. Лес шумел кругом. В одном месте светился огонек, который то угасал, то загорался. Передо мной лежал высокий, стройный сломленный бурей кедр. Его ветки были разбросаны, как руки, по сторонам, мне вдруг стало страшно, я бросился бежать…

Я вернулся в Хабаровск, мать меня ни о чем не спрашивала… Жизнь потекла своим чередом. Я устроился работать механиком.

Митя замолк. Мы прислушивались к ропоту моря. Шум его, навевал грусть, Тамара, прижавшись ко мне, тихонько вздыхала. Кто-то, проходя мимо, играл на гитаре и пел:

— И вот однажды, возвращаясь с завода, я думал: «Вот сейчас я снова войду в дом, меня встретит мать и во взгляде ее я прочту вопрос: „Ну как, может быть сегодня ты решишься сказать мне всю правду?“». А я, как всегда, пряча глаза, возьму полотенце и пойду мыть руки долго и старательно, чтобы оттянуть время. А потом сяду ужинать и буду рассказывать ей какую-нибудь пустую небылицу, ни меня, ни мать не интересующую, только чтобы отвлечь от жуткой правды. Но в тот день мне не пришлось этого делать, на пороге меня встретил врач.

— Митя, — обратился он ко мне, — мать больна, у нее был сильный сердечный приступ, положение тяжелое, с сердцем плохо, ты возьми себя в руки…

Я рванулся в дом, но он меня задержал:

— Подожди минутку, — она несколько раз теряла сознание и, приходя в себя, все спрашивала:

— Так и умру, а правду не скажете?

И мы решили обмануть ее, сказать ей, что жив, что скоро отпустят.

С этим намерением я вошел в дом. Уже в коридоре на меня повеяло знакомым запахом лекарств. На постели лежала мать, мне показалось, что она уже мертвая — так бледно и спокойно было ее лицо. Почувствовав мое приближение, она открыла глаза, еле слышно прошептала.

— Митя, ты никогда меня не обманывал… Я знаю все!

И крупные слезы полились из ее глаз.

Я опустился на колени у ее постели и прильнул губами к ее руке. Она была холодная, я прижался к ней крепче, стараясь отогреть… Под утро ее не стало… И вот с тех пор я потерял все.

Из Хабаровска я уехал в Биробиджан, потом в шахты на Сучанские рудники. Я работал день и ночь, стараясь в самой тяжелой работе найти успокоение, но ничего не помогало. Я очутился во Владивостоке. Плавал на пароходе механиком, но от себя я уйти не сумел…

— Кокаин помог, — откровенно сказал Митя, — отравляет мой организм, но приносит временное успокоение.

Я провела рукой по Тамариным волосам, по щеке, и почувствовала, что рука у меня мокрая. Тамара плакала… Слов для успокоения у меня не нашлось.

У выхода из парка Митя попрощался с нами.

— Хорошие вы девчата, я рад был вас встретить и исповедаться перед вами.

И быстро ушел, мы его не удерживали.

Жаркий летний день сменила ночная прохлада, мы долго гуляли. Подходя к гостинице «Золотой Рог», мы увидели пролетку извозчика и чей-то зычный, пьяный голос донесся до нас.

— Гони на третий этаж, получишь трешницу!

Извозчик, полуобернувшись, терпеливо уговаривал своего седока.

— Слезай, дорогой товарищ, да иди пешком. Я же тебя подвез к гостинице.

Владивосток был в это время городом, о котором говорили: «Там рубль не деньги, на улице не поднимут». Заработки здесь были большие, но жизнь была очень дорогой.

Народ, приезжая во Владивосток с периферии, распоясывался, тяжело заработанные средства легко и быстро проживались. И часто молодые инженеры, не имея средств на дальнейшую дорогу, возвращались обратно в тайгу.