На краю одиночества - Екатерина Лесина

Тишина. Покой.

Трижды в неделю уроки рисования, ибо на безумцев созидательная деятельность весьма благотворно влияет. Еще вот гончарная мастерская имелась, местный народ любил в ней сиживать, кто горшочек лепил, кто вазочку.

У Глеба вечно костяные модули получались. Да…

Он не собирался уходить. И не ушел бы, когда б не Алексашка, который заявился, чтобы спросить:

– Ты тут еще от скуки не сдох?

– В процессе, – сказал тогда Глеб. И кажется, впервые улыбнулся.

– Ага… стало быть, время есть… я тебя забираю.

– Куда?

– Откуда, – поправил Земляной. Был он в костюме из темно-красного штофа и желтой канареечной рубашке, выделяясь этим нарядом на фоне местной пасторали.

В лечебнице старались избегать ярких цветов, даже цветы на клумбах высаживали исключительно белые и голубые. Смотрелось неплохо, но тогда Глеб понял, сколь устал от обилия этого вот белого. И голубого.

– Отсюда я тебя забираю. У меня и разрешение есть, – он помахал бумаженцией, которой шлепнул Глеба по лбу. – Так что собирайся. Хватит уже придуриваться, работы невпроворот…

– Я не уверен, что мне стоит работать. Сила нестабильна.

– Стабилизируешь.

– А разум…

– В полном порядке, если верить заключению медицинской комиссии. Я вот верю.

Глеб же сомневался. Он смотрел на Земляного. И на стену собственной палаты, украшенную его же живописью.

Голубые незабудки. Белые розы.

И еще вот местный пруд, заботливо окруженный заборчиком, чтоб никто не утоп ненароком.

– Ты здесь скоро точно свихнешься. – Земляной открыл шкаф, в котором хранились скромные Глебовы пожитки. И пусть разрешено было в лечебнице использовать обыкновенную одежду, даже приветствовалось, ибо виделась в том докторам еще одна возможность связать людей ненормальных с нормальным миром, вещей было немного. – А там… поездишь по стране, развеешься… с тебя никто подвигов не требует. Просто попробуй…

И Глеб попробовал.

Точнее, он позволил собрать свои вещи. И вывести себя за высокую ограду, плотно увитую плющом и сторожевыми заклятиями. И главное, пока шел, все время думал, что вот-вот появится любезнейший Савва Иванович, поинтересуется, куда ж это Глеб собрался, или пальчиком пухлым помашет, мол, что ж это вы, дорогой, в бега податься вздумали?

Не появился. Не заступил.

И охранник на воротах лишь улыбнулся да сказал:

– Прощевайте…

Кошмары, к слову, тоже отступили, будто признавая право Глеба на нормальную жизнь. Они возвращались изредка, но и то утратили былую остроту.

Однако вот же…

Анна погладила его по руке. Заглянула в глаза и сказала:

– Не слушай.

– И ты ее тоже, – шепот твари звучал в ушах. – Мы ведь оба знаем, что ты тогда почувствовал… радость, да? Тебе понравилась чужая боль, ты стал вдруг властелином мира, ты…

– Уходи, – Глеб отвернулся.

А музыка стала нестерпимо громкой. Она пронизывала все его тело, заставляя кровь бежать быстрее. И хорошо. Быстрее бежит, быстрее выбежит. И тогда все закончится. Наконец.

Школы жаль.

Алексашка ее не бросит, но из него управленец еще хуже, чем из самого Глеба, а следует признать, что более отвратительного администратора найти сложно. Может, Даниловский поддержит? Вот он справится… хотя бы ради сына.

От музыки рот наполнился кровью. Глеб закашлялся. И все-таки умер. Это было даже не больно.

* * *

Потом Анна, вспоминая все, что произошло в этот день, удивлялась тому, сколь ничтожно малое время оно заняло. Тогда ей казалось, что время исчезло вовсе, что она, да и все, собравшиеся в полуразрушенном доме ее, попали в некое межмирье, где само понятие времени то ли еще не создано было, то ли уже исчезло.

Главное, она видела, как разрастаются филодендроны, питаясь существом иного мира. И спешат пустить в него тончайшие нити корней хойи. Дрожат пестрые листья фикуса кинки, расползаются по земле аглаонемы.

Покачивается на невидимом ветру огромная монстера. Под нею тень.

И музыка, такая плотная, такая вязкая, сводящая с ума музыка. Она разрывала Анну на куски, тянула жилы, выворачивала.

А потом Глеб умер, и стало тихо.

Тихо-тихо-тихо.

Только капля разбилась о камень, будто чья-то слеза…

Не время плакать. Не сейчас.

…Матушка билась над гробом отца уродливою черною птицей. Она то кидалась на него, словно желая разломать блестящие от лака доски, то замирала, растопырив руки, подвывая.

И люди шептались с одобрением: горюет. Любила, стало быть, любила…

…Анна коснулась мертвого лица. Теплое еще. И Глеб улыбается. Чему он улыбается? А кровь сочится. Кровь из дыры в боку пропитала жалкие клочки мха и текла по пальцам Анны. И она, наверное, запомнит до конца жизни это ощущение липкой красной крови.

Плакать не получалось.

Было больно, так больно, будто сердце вырезали. А вот плакать совсем не получалось. Следом пришла спасительная мысль, что и самой Анне недолго осталось.

Что, быть может, в этом и смысл? Не в один день, но… почти?

Он дождется там, за краем. Он знает, что Анна придет… в конце концов, был ведь обряд. И кровь. И клятва. И тьма, которая вот плакала беззвучно, как умеет плакать ночь осенним дождем.

Анна бы ее утешила. Если бы смогла.

Она закрыла глаза Глеба. И повернулась на звук.

Шелест. И хруст. Звон. Нежный мягкий звон, будто кто-то ступал по полю хрустальных цветов. Теперь существо походило на человека. Пожалуй. Такого невероятно высокого и чересчур уж худого человека.

Беловолосого. Длинноносого. Узкогубого.

И губы скривились, а гость произнес:

– Женщина.

– Женщина, – согласилась Анна, убирая со лба Глеба волосы. Надо же, и здесь кровь. Кровь – это плохо. Ее будут вымывать, а волосы расчешут.

Отцу расчесывали. Укладывали воском, чтоб смотрелся прилично.

– Ты звала.

– Нет.

– Ты сказала ветру.

– Сказала, – врать смысла нет. И наверное, хорошо, что он… он ли? Пожалуй, что да, мужчина. Главное, пришел. Если Анны не станет, кто присмотрит за Арвисом? Он ведь диковатый, но это потому, что воспитанием его некому было заняться.

– Где дитя?

– Там, – Анна махнула рукой на стену дома, которая становилась обыкновенной, разве что трещины никуда не делись. Они расползались по камню, разрывая и обои.

Дом тоже умирает.