Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

– Каждый день, – сказал Алька.

– И давно вы начали эту кампанию?

– Не помню, – сказал я.

– Не помним, – сказал Алька.

– Вот уж не ожидал от вас, – сказал Петр Петрович. – От вас я такого не ожидал…

– Мы сотрем, – сказал я.

– И я так думаю, – сказал Петр Петрович.

О палитрах больше не говорили.

– Великие мастера любили монументальное искусство! – говорил Петр Петрович. – Они любили размах. Размахнуться, как говорится… Росписи Рафаэля, Тьеполо, Рублева, Микеланджело, Тинторетто… Это громадные произведения… Запомните их имена!.. Микеланджело! Запомните это имя! У него была кривая шея. Он всю жизнь расписывал потолки и стены, не говоря уже о скульптурах… Попробуйте задрать вот так голову… вот таким образом… и держать ее в таком положении. А он именно держал ее в таком положении!.. А лежать на спине часами? Лежать на лесах и смотреть в потолок? Это не шутки, я вам скажу! Запомните это имя!..

После уроков мы пошли стирать свои палитры.

Не так-то легко было стереть их. Не стирались они, вот в чем дело. И тряпку мы взяли из класса. И терли вовсю. Не стираются! Две палитры мы стерли. Кое-как стерли. Два часа терли. Во двор бегали. Тряпки мочили. Рисовать-то их гораздо легче было.

– Да ну их! – говорит Алька.

– Неудобно, – говорю.

– И зачем мы их только рисовали! – говорит Алька.

Какой-то старик остановился, стоит и смотрит, как мы их стираем.

Смотрел, смотрел, потом спрашивает:

– И сколько вам за это платят?

Мы ему ничего не отвечаем и продолжаем стирать.

Он говорит:

– Не хотите ли вы сказать, что вы это делаете бесплатно?

– Мы ничего не хотим сказать, – говорит Алька. – Понятно?

Старик говорит:

– Понятно, но не совсем. – Надел очки и опять стал смотреть. Вздохнул и говорит: – Кажется, я вас с кем-то спутал. – Покачал головой и ушел.

Он ушел, какая-то собака стала на нас бросаться. Бросается и бросается, как будто мы ее трогаем. Когда мы эти палитры рисовали, ничего такого с нами не приключалось. Один раз только Альке по шее дали. И все. За то, что на стенах мажем.

Кое-как хозяин этой собаки ее увел.

Он ее увел, дети стали собираться. Собираются и собираются. «Почему? Отчего? Зачем?» – и разные другие вопросы задают. Здорово они нам на нервы действовали. Алька им кричит:

– Что здесь, цирк, что ли?

Они назад.

Только мы стирать собираемся – они опять вперед. – А что, – говорят, – нельзя, что ли?

Алька говорит им:

– Вы что, в школу еще не ходите?

– Не ходим, – говорят.

– Ходили бы в школу, – говорит, – не околачивались бы тут.

– Это верно, – говорят, – не околачивались бы.

И не уходят.

В это время мне мысль в голову пришла.

– Хотите стирать? – спрашиваю.

Они как заорут все вместе:

– Хотим!

Оторвал я им половину тряпки.

– Вот вам тряпка, – говорю, – стирайте. Задание вам такое дается.

– Спасибо! – кричат.

Они этого как будто и ждали. Алик мне говорит:

– Давай им свои тряпки отдадим. Пусть они все стирают. Пусть они ходят и стирают.

Отдали мы им наши тряпки.

Они так были рады, как будто мы им игрушки дали. – Как увидите, – говорит Алька, – вот такую палитру, стирайте ее немедленно!

– Сотрем! – заорали малыши.

– И другим скажите, пусть тоже стирают.

– Скажем! – заорали малыши.

– Ура! – крикнул Алька.

– Ура! – заорали малыши.

И мы с Алькой отправились по домам.

Подходит ко мне на улице Ыгышка и говорит:

– Послушай, хочешь, я тебе уши отверну?

Ни с того ни с сего вдруг подходит. Такие вещи мне говорит. Зло меня взяло ужасное.

– За что? – говорю.

– Ыгы! – говорит.

– Чего? – говорю.

– Художник! – говорит. – Тоже мне, художник!

– Тебе чего? – говорю.

– Отверну, – говорит, – уши, и все. Ыгы.

Ну чего ему сказать? Совершенно не знаю, чего ему сказать. Смотрю на него и ничего не говорю.

– Свои рисуночки даришь? – говорит. – Ыгы?

– Какие рисуночки?

– Сам знаешь! – говорит.

– Не дарил, – говорю я, – никому никаких рисуночков.

– Ыгы, – говорит, – понятно. А Лебедевой тоже не дарил?

– Отстань, – говорю.

– Ыгы, – говорит, – как раз!

Я хотел уйти, а он мне дорогу загораживает.

– Клянись, – говорит, – что больше рисуночков своих дарить не будешь.

– Захочу – буду, а захочу – не буду. Какое твое дело? – говорю.

– Ыгы, – говорит. – Здесь не ходи. И там не ходи. Нигде здесь не ходи. А то… Ыгы. Ясно? Не встречайся мне. Ясно? Ыгы.

– Ясно, – говорю.

Что я еще сказать могу? Ходить, конечно, я здесь все равно буду. Где же еще ходить? Негде мне в другом месте ходить. Что же мне, школу из-за него бросать, что ли? Дороги-то ведь другой нету. Глупости он, конечно, говорит. А неприятно. Очень все-таки неприятно, когда вот так здоровенный тип на дороге встречается. И завтра встретит. Неприятности у меня, неприятности. Я шел и думал про эти неприятности. Да только чего тут придумаешь! Не буду же я маме жаловаться. Или там папе. Никому не буду жаловаться. Не люблю я эту манеру – жаловаться.

Так я ничего и не придумал. Иду опять в школу этой же дорогой. Идти мне, конечно, неприятно. Выскочит сейчас этот тип здоровенный. С этим своим «ыгы». Очень все это нехорошо получается. Другие люди как-то живут ничего себе. Никто им на дороге не встречается. Ходят они себе спокойно. И ни о чем таком не думают…

В это время мне кто-то гайку в спину кинул. Здоровенную такую гайку. Так по спине трахнули, что я чуть не сел. Хотел я сначала бежать, а потом думаю: «Если я так каждый день бегать буду, ничего хорошего не будет. Такую гайку мне совершенно спокойно можно вдогонку кинуть. Тут беги не беги – все равно».

В это время этот Ыгы выходит.

– Ыгы, – говорит, – как дела?

А его дружок в это время мне под ноги лег. Быстро так. Этот тип меня в спину толкнул. Я – сразу в пыль.