На ладони ангела - Доминик Фернандез

В общем-то, такая откровенность должна была меня устроить, она совпадала с моим самым сокровенным желанием. Однако, в источнике такого ясного, такого светлого «да» мне показалось, что над стремлением проникнуть в суть вопроса преобладало желание понравиться иностранцу. Мальчик ответил бы утвердительно на любой мой вопрос: не в ожидании чаевых — он ни разу не протянул свою смуглую руку — но для того, чтобы представить мне доказательство своего сговорчивого и услужливого нрава. Со своей стороны — все еще вдохновленный этим фантазмом тигра — я во что бы то ни стало хотел обрести собеседника, который согласился бы, абсолютно сознательно, по внутреннему убеждению, пойти на самопожертвование.

У дверей какого-то ашрама я расспросил одного монаха: «Если бы на ваших глазах умирал тигр, отдали бы вы ему на съедение свое тело?» Отшельник, во рту которого торчал единственный сломанный зуб, покачал головой и сказал мне: «Магараджа из Джайпура испытывал безграничную любовь к живым существам. Он посвятил себя спасению чужих жизней. — Но, — не унимался я, не находя в своем упорстве какой-либо неуместности, — если бы у вашего монастыря умирали с голоду тигры, нашелся бы среди вас кто-нибудь, кто пожертвовал бы им свою плоть? — Не нужно, — ответил монах, — буквально воспринимать древние притчи. История магараджи Джайпура учит нас искусству сострадания».

Я оставил в коробочке для пожертвований целую горсть рупий. Святой человек, чье рваное рубище едва прикрывало его исхудавшее тело, подумал, наверно, что наставил меня своими советами, и что своим пожертвованием я выразил ему свою признательность. Он никогда бы не догадался, что, наоборот, глубоко разочаровавшись, и в то же время осознав абсурдность своего вопроса, я взывал через это подношение к милости, которая даровала бы мне встречу с менее строптивым собеседником.

Быть может, пред лицом живого магараджи, подумал я, мораль жертвы не потеряет свою актуальность? Я добился свидания с принцем Мирзапура. Его тело облегала льняная туника, а к его тюрбану была приколота эгретка нанду. «По всей вероятности, — сказал он мне, — магараджа отвел бы тигров в свой дворец и накормил бы их там. — Ну, а если он был глубоко верующий и хотел накормить их собственной плотью… — Могло быть и так, если были религиозные причины. — Но сегодня, — упорствовал я, не соображая, что только исключительная вежливость моего собеседника не позволяла ему выставить наглеца за дверь, — было бы такое возможно сегодня? — Сегодня нет, не думаю», — ответил он мне довольно резко. У него, в отличие от того мальчика, не было никакого основания сворачивать шею здравому смыслу.

Так закончилась наша беседа. Впрочем, очевидность того, что никто в этой огромной стране не поставил бы мистическую радость быть сожранным хищником выше инстинкта самосохранения, не повергла меня в уныние.

Вечером, отпустив свою группу отдыхать, я отправился за приключениями вдаль от города, как обычно устремившись в самые удаленные и самые уединенные окраины. Чего я искал, бродя по этим заброшенным местам, вокруг прудов с такой мутной водой, что в них даже не отражались росшие вокруг чахлые кустики? О чем я мечтал? Ты ведь не поверишь мне, что, гуляя по мостам Бенареса, я не преследовал никакой четкой цели, по крайней мере цели, которая нарисована на моей физиономии, когда я рыщу среди сосен Виллы Боргезе или по заросшим кустарником склонам Капитолийского холма. Признаться? Я хотел бы компенсировать осторожность современных индусов, возместить тиграм моральный ущерб, броситься в их лапы, отдаться на милость их клыков… Безумные фантазии… Самое любопытное, что в моем сознании с этой жертвой ассоциировалось не насилие и не боль, а невыразимое сладострастие. В то же время я пытался вспомнить, где еще и когда меня так живо поразил этот образ тигра, пожирающего человека.

Так я копался в самых темных уголках своей памяти, как вдруг из сумерек на меня выскочила старая колымага с шумной компанией на борту. Машина вильнула в мою сторону, несколько раз нахально погудев. То, что я счел бы тупой и пошлой шуткой фашиствующих юнцов, устроивших засаду где-нибудь на пьяцца Сан Бабила в Милане, тут мне показалось милостью, ниспосланной небесами. Я в миг понял, почему я отважился забраться в такую глушь, в этот старый парк, вольницу бродяг и воров. По моей неагрессивной реакции они могли понять, что я и не помышлял никуда бежать или защищаться. Стоя неподвижно в свете фар, раскинув руки в порыве смирения, я отдавал себя в их руки.

Они уселись вокруг меня, не говоря ни слова. Последним подсел шофер, он вытащил завернутый в тряпку продолговатый предмет и положил его рядом с собой на траву. Я огляделся: их было семеро, все бритоголовые, с худыми, темными лицами. Их сверкавшие, как рубины, широко открытые глаза были направлены на меня. Сперва по их лицам пробежали робкие улыбки, которые постепенно становились все шире. Своими нервными руками с длинными ногтями они поправляли на коленях складки своих одежд. У двоих из них на шее висели цветочные гирлянды. Я улыбнулся им в ответ, наклонив голову в знак согласия. До каких тонкостей доходят тайны их восточной вежливости, прежде чем они кидаются на свою жертву, чтобы поколотить ее и ограбить?

Так прошло не меньше десяти минут, пока мы молча разглядывали друг друга и копили в себе безответное любопытство. Ночные птицы парили над нами на своих белых крыльях, а со стороны реки то и дело слышалось хриплое рычание диких кошек. Отдавшись целиком на их милость в этом безлюдном безмолвии, я все думал, что они могут воспринять как сигнал агрессии. Может, простое подмигивание? Шевеление пальцем в сандалиях на ремешке? Наконец, их шофер развернул принесенный им инструмент: флейту из слоновой кости, украшенную рельефным узором. Они передавали ее из рук в руки, как будто никто не решался начать первым. Парнишка с гирляндой на груди задержал ее чуть дольше, вертя в своих руках. Остальные принялись его ободрять. Он поднес флейту к губам и заиграл. Старая местная мелодия, рваные, неровные, жалобные фразы, переходящие в молитвенную трель. Словно бы вся история Индии, века исторических несчастий и природных катастроф раскрывали свои жалобы в этой псалмодии. Но за этим нескончаемым стоном, оживленным проворными пальцами и неисчерпаемым дыханием флейтиста, сквозила античная гордость народа, который в нескончаемой трагедии нищеты, голода, эпидемий и наводнений не утратил своей мягкости и своего достоинства.

Юноша встал на ноги, чтобы придать большую полноту своей песне. Его товарищи, по-прежнему сидя вокруг меня, следили за каждым поворотом мелодии, одобрительно качая своими бритыми головами. Один или два паренька закрыли глаза, а другие ловили мой взгляд, чтобы прочитать в нем, насколько я точно понимал их послание. Которое я, осознав свою ошибку и стыдясь за подобное недоразумение, трактовал приблизительно так: «О, чужеземец, мы грубо встретили тебя, потому что не знали, тронет ли твой слух жалкий звук флейты, единственный подарок, который мы можем тебе преподнести. Вскоре ты вернешься в свою страну, где дома в деревнях строят из камня, а не из коровьего навоза, где число детей не превышает в десять раз количество пригоршней риса, где по дорогам не бродят чума и холера. Не суди нас слишком строго, все, что умеем, так это играть на флейте и через музыку выражать нашу скромную нежность, нашу любовь к людям…»