Святой Грааль. Во власти священной тайны - Ричард Барбер

Однако Мэлори узнал из своего французского источника и то, что Грааль — это не Ковчег-хранитель для Святой Крови; он — прообраз всех будущих потиров, в которых совершается чудо пресуществления вина в кровь. Это — Чаша Тайной Вечери, и именно поэтому он является объектом поисков рыцарей. Именно поэтому он — самая драгоценная из всех реликвий, зримое свидетельство жертвы, принесенной Христом ради спасения рода человеческого.

Стремление Мэлори сфокусировать внимание на заключительных сценах поисков прямотой своего стиля подчеркивает поспешность французской повести. Его стиль не слишком отличается от манеры современных ему английских мистиков, таких, как Ричард Ролл[281] и Николас Лав[282], использовавших язык, который ценит непосредственные, живые диалоги куда выше, чем эзотерические и богословские абстракции. Его воззрения достаточно типичны для того, что мы знаем о религиозных убеждениях и культовой практике английского светского общества середины XV в.[283].

Совершение мессы было поводом для восхищения, а не участия в ней, и удаленность и недоступность Грааля являет собой параллель недоступности евхаристии для обыкновенного верующего, который принимал св. причастие всего лишь один раз в год. Потир мессы содержал освященное вино, которое во времена Мэлори было совершенно недоступно для простых членов общины, несмотря на все папские эдикты. Принимая святое причастие, мирянин или мирянка получали его только в виде гостии (облатки); в результате потир сделался предметом почти суеверного почитания. Почитание евхаристии как особого материального объекта получило характерное выражение в культе Тела Христова (Корпус Кристи) с его пышными церемониальными шествиями, которые бесчисленные братства и ордена устраивали в его честь. Более того, это было весьма благочестивое, верующее общество: судя по сохранившимся манускриптам той эпохи, существовали, и притом в огромном количестве, тексты, содержавшие разного рода наставления для мирян. Сами миряне устанавливали контакты с целым рядом писателей-мистиков того времени, такими, как Ричард Ролл, который, хотя и вел жизнь отшельника в Йоркшире, тем не менее прославился своими наставлениями и поучениями мирянам и писал в первую очередь для них, а не для своих собратьев-монахов и клириков.

В чем Мэлори действительно отличается от своих предшественников — это в перечне тех качеств, посредством которых его рыцари добиваются успеха или терпят неудачу в поисках Грааля. Автор «Поисков Святого Грааля» настаивает, что судьбу рыцарей определяют исключительно их религиозные добродетели; земные качества здесь роли не играют и в счет не идут. По мнению же Мэлори, земная слава — это тоже не пустой звук, и в один момент Борс у него даже говорит о поисках, что земные достоинства помогают достичь успеха в них. Отшельник, с которым он беседует, отзывается об этом так; «Это — сущая правда, безо всякой лжи, ибо он [рыцарь, который сможет добиться успеха. — Пер.] должен быть лучшим на свете рыцарем и самым верным другом». Мэлори несколько изменяет направление французского диалога, который говорит о «столь великой чести, которую не в силах вместить сердце смертного», и о «самом верном и преданном служителе среди всех, отправившихся на поиски», сознательно игнорируя религиозные обертоны и подчеркивая ценность «земной славы» и необходимость быть «лучшим на свете рыцарем». Приключения Грааля — это одно из чудес света во времена короля Артура, даже если они не приводят к чисто духовным результатам. И когда Ланселот пытается обрести Грааль, Мэлори подчеркивает скорее его относительный успех, нежели итоговую неудачу в решающий момент. Когда же Ланселот приходит в себя после тяжелой комы, которую он получил за свою дерзкую попытку проникнуть в святой покой, обитатели замка сообщают ему, что его участию в поисках пришел конец и что он более не сможет увидеть Грааль ближе, чем видел его накануне, когда святыню пронесли перед ним. Во французской же версии они добавляют: «Быть может, Бог пошлет нам других, которые удостоятся увидеть больше этого». Однако Мэлори опускает эту реплику, и Ланселот у него говорит: «Благодарю Бога за великую Его милость и за все, что мне было позволено узреть, ибо этого для меня достаточно. Смею думать, никто на свете не совершил большего, чем я, чтобы достичь того, чего я достиг».

Однако подобное смещение акцентов отнюдь не преследует цель преуменьшить значение самого Грааля. В сценах, в которых появляется Грааль, Мэлори достаточно близко придерживается французского оригинала. В каждой из церемоний Грааля, начиная с видения Ланселота и его служения, закончившегося такой неудачей, Мэлори почти слово в слово следует французскому оригиналу, слегка сокращая его, но никоим образом не касаясь его богословской концепции:

(Мэлори) «Тогда он заглянул в середину покоя и увидел там серебряный стол, на котором стояла Святая Чаша, покрытая красной парчой; вокруг нее было множество ангелов, один из коих держал зажженную свечу из чистого воска, а другие — Крест и разные священные предметы, полагаемые на алтарь. А пред Святой Чашей он узрел блаженного мужа в одеянии священника, который, казалось, совершал освящение даров для мессы. И сэру Ланселоту привиделось, что над руками священника витают Трое, Двое из коих подали в руки священнику некоего младенца, какового он вознес высоко над головой, дабы, как казалось, явить его всем собравшимся».

(Французская версия «Поисков») «Тогда он обвел взором комнату и узрел Святую Чашу, накрытую ярко-красной парчой и стоявшую на серебряном столе. А вокруг нее прислуживали ангелы, некоторые из коих помавали кадилами, другие держали зажженные свечи, кресты и иные алтарные принадлежности, каковые употребляются при совершении службы. Перед Святой Чашей предстоял престарелый муж в священническом облачении, который, судя по всему, совершал освящение даров для мессы. И когда он вознес гостию, Ланселоту представилось, что он видит над воздетыми дланями мужа некую Троицу, Двое из коих вложили юнейшего прямо в руки священника, каковой вознес Его высоко, как бы намереваясь показать его людям».

(Мэлори) «И тогда епископ совершил священнодействия, как бы начиная освящение мессы, а затем взял гостию, каковая по виду имела подобие хлеба. И когда он подъял ее, внезапно явилось подобие младенца, обликом алого и светлого, словно пламя; младенец тот вошел в хлеб, и все они [присутствовавшие. — Пер.] узрели, что хлеб гостии был сотворен из плоти человеческой. И тогда он [епископ. — Пер.] положил его в Святую Чашу и совершил все то, что надлежит совершать священнику, освящающему мессу».