Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

плоти того, что давным-давно погрузилось глубоко под землю. Того, что удерживало кричащих в глубине.

Это не было зрением в прямом смысле слова. Олеся ощущала окружающее пространство почти физически, всем телом сразу, как можно ощутить ток воды или дуновение ветра.

«Проявится, когда будет нужно».

И она жила с этим все время, даже не подозревая? А бабушка? Она тоже? Знал ли дедушка? Знал ли хоть кто-то?!

Сколько всего можно было бы сделать… Увидеть, узнать… И эта тварь, как-то пробравшаяся в нормальный мир… Можно было бы сразу понять, что она собой представляет! Можно было бы сразу…

Сразу – что? Убить ее? По сути – зарезать где-нибудь в подворотне полоумную старуху, которой она прикидывалась? А если бы не получилось? А если, наоборот, получилось бы? Сесть за это в тюрьму или попасть в психушку? Тогда, может, не так уж и важно, там она или здесь?

«Проявится, когда будет нужно».

Разве теперь это нужно? Для чего этот дар здесь? Кому здесь помогать?

Олеся осознала, что уже давно сидит, обхватив голову ладонями, совсем как Толенька.

Толенька…

Как он смог пережить все, что было? Как он до сих пор может жить? После всего, что вернулось к нему, когда Серая Мать прекратила подавлять его память?

Олеся тяжело выдохнула. Она тоже была жива. Пока что. Неизвестно, как долго это продлится, но в одном она была уверена: что бы с ней ни случилось, она хочет оказаться как можно дальше от этого места. И от Серой Матери.

– Ты что-нибудь видишь? – тихо спросила она у Толеньки.

Он ответил после долгой паузы – то ли не сразу понял вопрос, то ли никак не мог вынырнуть из охватившей его кататонии.

– Ничего, – наконец пробормотал он. – Ничего не видно. Ничего больше нет. И Толеньки нет.

Тело отзывалось болью на любое движение. Олеся с трудом поднялась на ноги. Постояла, дожидаясь, пока перестанет кружиться голова. Со стороны Толеньки не доносилось ни звука. Он продолжал неподвижно сидеть на месте.

Должна ли она ненавидеть его за все, что он сделал? Или, наоборот, жалеть? Олеся не знала. Она не чувствовала ни ненависти, ни сострадания. А если бы и чувствовала, что это изменило бы? Остались только они вдвоем.

– Нужно уйти отсюда, – сказала она, – и никогда больше не возвращаться. Слышишь?

Толенька молчал.

– Дай руку, – Олеся наклонилась и сама потянула его за локоть. – Я тебя поведу. Я теперь вижу.

Рука Толеньки напряглась.

– Пусть она заберет меня… Пусть забирает!

– Нет. Я не оставлю тебя здесь. Ты вернулся за мной. Ты меня спас. Теперь я спасу тебя. Пойдем.

Она перехватила его за кисть, сухую и тонкую, как у глубокого старика или тяжело больного ребенка, и потянула за собой к выходу. Толенька подчинился.

Перевалившись через высокий уступ на выходе из Колыбели, они медленно заковыляли вниз по тропе. Песок и крошащийся камень шуршали под осторожно переставляемыми ногами. Спины терлись о чешуйчатую стену; оторваться от нее, рискуя приблизиться к наружному, обрывавшемуся вниз краю тропы, было страшно. Открыть глаза – тоже. Так они и шли до самого низа, схватившись за руки и не размыкая век: Олеся – потому что «видела» путь только так, Толенька – потому что не хотел видеть ничего.

Точно так же, рука об руку, они побрели через пустошь.

9

Лиля не думала, что боль может быть настолько сильной.

Удалось ли ей довести дело до конца? Она не знала. Не могла посмотреть. У нее не осталось ни зрения, ни других чувств. Единственное, что у нее было, – это боль. Но не в животе, как раньше, а в голове: в самом центре черепа, там, где мозг высшего существа – человека – соединяется с более древним и низшим.

Только теперь там было нечто еще. Сверхнечто, растущее над человеком, делающее низшим его, замещающее его собой.

Новый Даня.

Он был жив.

Он рос дальше.

А Лиля не могла даже кричать.

Она не знала, как долго это продолжалось. Теперь она тонула в нигде, постепенно растворяясь, и боль растворялась вместе с ней.

м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а

Радио покинуло ее живот и зазвучало где-то снаружи.

После этого Лиля исчезла.

10

Серая Мать знала многое. Самое главное она уяснила очень давно: их всех сдерживает страх. Мелкие опасения или подлинный ужас – неважно. Каждый из них заражен страхом. Они благоухают им. Ковырни чуть глубже, и страх хлынет наружу. И будет течь, пока не затопит их разум. Рано или поздно все люди в нем тонут, будь они отсюда или из мира, который называют Землей. А там, где властвует страх (где властвует она) не может быть настоящей силы.

И все-таки женщина по имени Лиля оказалась сильнее, чем предполагала Серая Мать. Само по себе это не было странным. Ей не раз попадались такие – живучие, как паразиты, как земляные черви, которые продолжают барахтаться, даже если разрубить их напополам. Но она слишком рассеялась, слишком много сил потратила на других, чтобы заметить это сразу.

Застыв рядом с разбухшим до неузнаваемости телом, Серая Мать наблюдала за женщиной. Ловила последние вспышки ее угасающего «я».

Да, она оказалась сильнее. Под конец ярость и отвращение все-таки затмили страх, заставили ее сопротивляться по-настоящему. И ей почти удалось. Острый обломок уже вонзался в ее плоть, когда Серая Мать, покинув тоннель из скомканного пространства, остановила женщину.

Тогда-то и начались роды.

Вернее сказать – рождение. С родами в человеческом понимании у этого процесса было мало общего. Раздвигая влажные острова новообразованной плоти, разрывая лепестки пленок, в которых больше не было нужды, Дитя медленно продвигалось наружу.

Времени на поиски подходящего убежища не оставалось, и Серая Мать отнесла инкубатор в то, которое было ближе всего.

Убежище оказалось занято. Пришлось выгнать всех его обитателей, кроме одного. Беззвучно корчась, они разбегались кто куда, по пути теряя лохмотья лопающейся на свету кожи. Этот изъян был случайностью. Так же, как у других – отсутствие ночного зрения, или мелкий рост, или… Или непригодность ее собственных предыдущих детей.

Серой Матери так и не удалось воссоздать жизнь. Она разбирала ее на мельчайшие кирпичики, копировала их с той же тщательностью, что и все неживые объекты, но построенное ею не желало жить. Жили только химеры, которых она изменяла заживо, соединяя с чем-то еще. Жили и умирали, созданные в единственном экземпляре и неспособные к размножению. Прошло