Зеркальные числа - Тимур Максютов

Стратег, которому я выдал Мелани, приходил посмотреть на меня в лазарете, брезгливо кривил губы, спрашивал Добрую Сестру, смогу ли я когда-нибудь стоять, сидеть, говорить? Думаю, он все еще прикидывал, стоит ли меня сжечь вместо Мелани, раз уж народу пообещали кого-нибудь сжечь, но меня пришел навестить мой бывший полковник, герой битвы при Кательмо, потерявший руку в боях за Герцогство и переживавший за меня, как за сына. Стратег, неприятно сощурившись, списал меня со счетов.

Если бы я мог говорить, я бы умолял полковника помочь мне – завязать на шее повязку и дать конец мне в зубы, подкатить кровать к окну и подсобить перевалиться за подоконник… Но я не мог, и он бы не стал.

– Эх, сынок, – сказал он глухо, просидев рядом со мною около получаса, глубоко в собственных мыслях. – До чего же все неправильно вышло-то.

Я мысленно согласился с ним.

Ночью я попытался разбить голову об изголовье кровати, и уже видел спасительную темноту впереди, но прибежавшая на шум Добрая Сестра, совсем еще молоденькая, темноволосая, кудрявая, как Мелани, остановила меня, перевязала мне голову и пристегнула ее к подушке.

Я отказывался есть, но в мое горло протолкнули трубку и два раза в день закачивали в желудок перемолотый, неприятного серого цвета, жидкий корм.

Я хотел бы остановить свое сердце – говорили, что на далеких Северных Островах есть школа воинов, что дерутся без оружия и имеют полную власть над собственным телом, могут разогнать кровь, чтобы двигаться в десять раз быстрее противника, или умереть по желанию в безнадежной ситуации. Впрочем, наверняка правы те, кто говорит, что нет больше на свете ни этих островов, ни воинов, ушли они под воду, в соль, в никуда. И сердце нельзя остановить своею волей, и есть только то, что нас окружает сейчас, в моем случае – серые стены общей «долгой» палаты на задворках лазарета, хрипы, стоны и ругательства соседей, едкий запах мочи, дерьма и безнадежности. И беспомощность, и унижение, и Мелани, уходящая от меня все дальше с каждым днем.

У меня осталась только память, больше ничего. Каждый день я просыпался в вонь, боль и зуд своего парализованного тела, и начинал перебирать воспоминания, как яркие морские виноградины, поднятые из воды памяти. Детство, отец, мама, Академия, бои, ранения, женские тела, глаза Мелани, бешеная скачка на Атласе сквозь ночную пустыню, сестры смеются, мы бегаем по саду и прячемся друг от друга среди деревьев, Мелани кладет мою руку на свой круглый тугой живот, чтобы я почувствовал, как толкаются внутри мои дети. Кровь Свена пузырится на горле, Мелани смотрит на меня багровыми дырами глаз, и я кричу и падаю с крыши, и слышу, как опять и опять ломается мой позвоночник. До этих воспоминаний я доходил уже к вечеру и, измученный, засыпал. У меня было полторы тысячи дней и ночей, меня ничто не отвлекало, кроме телесной боли, но к ней легче притерпеться, чем к душевной. Мелани сказала – мы вспоминаем, когда мы вместе. Но мы сейчас и были вместе – где бы моя ведьма ни была, она была со мною, ровным пламенем горела в моей пустой душе, и я ни на секунду не оставался один, без нее. Я вспомнил все, из всех возвращений, я сплел из фактов, догадок и событий огромный трехслойный гобелен, я вышивал его снова и снова, чтобы никогда не забыть, и если он настоящий, а не бред моего воспаленного, измученного сознания – когда-нибудь бросить под ноги Мелани.

Мой старый полковник больше не приходил ко мне, но пару раз навещал Свен Виргиль. На второй год моего паралича он влетел в палату вихрем, посмеялся надо мною – впрочем без особой злобы – рассказал мне какие- то полковые новости, сплетни, новый план наступления. Отвесил веселый подзатыльник моему безногому соседу, когда тот смешно и очень непристойно пошутил про Корволанту. Пообещал принести мне в следующий раз флягу воды, собственноручно набранной в озере Гош. Взъерошил мне волосы.

– Фу, Ленар, – сказал он с шутливым ужасом, вытирая руку о мое потертое, на тот момент, к счастью, сухое, одеяло. – Пожалуй, я тебе эту флягу на голову вылью. А может погрузим тебя на телегу – и повезем отмывать в синей воде. Наше будет, все будет наше, всех напоим, ждать недолго!

Я долго смотрел ему вслед.

В следующий раз я увидел Свена через два года. Сосед мой громко кричал и просил воды – ее нам давали все меньше, в герцогстве стояла засуха, как говорили, насланная ведьмами Лацио, которые теперь вместе с вражеской армией двигались на столицу. Лица Добрых Сестер потемнели, у губ залегли горькие складки, и многие из них перестали быть такими уж добрыми, то и дело срываясь на пациентов. Многих из них призвали в действующие войска, и больше мы никогда их не видели.

Я кожей почувствовал чей-то взгляд и повернул голову к окну. Я не сразу узнал Свена в иссохшем, изломанном человеке, что смотрел на меня сквозь пыльное стекло. За его спиной светило солнце, безжалостное солнце последнего года Светлого Герцогства, солнце, которое выжгло воду и не давало нам дождя. Солнце войны сожгло и Свена, он долго смотрел на меня пустым, темным взглядом, потом ушел, хромая и держась за стену.

Через неделю нам перестали приносить воду и еду, никто больше не заходил в палату. Мой сосед слез с кровати на грязный пол и уполз по коридору.

– Посмотрю чего там, – сказал он, – может, воды раздобуду, вам принесу…

Он не вернулся.

К вечеру мы услышали дальний грохот армат и звуки боя, но с темнотою они стихли. Ночью за мною пришла Мелани. Она взяла меня за руку – и я поднялся со своей сгнившей омерзительной постели и пошел за нею, через площадь с пылающим костром, через развалины ратуши, вдоль высохшего русла древней реки, где стояли арматы княжества Лацио и горели походные армейские костры. Мы сели на подушку почерневшего, мертвого мха, я обнял ее за плечи, поцеловал в висок. От нее пахло кровью и паленым мясом.

– Прости, что я так долго, – сказал я. – Я не хотел, ничего этого не хотел…

– Для меня сейчас нет времени, – ответила Мелани. – Я его не чувствую. Я не устала. И хочу все сделать правильно.

– А я устал, – ответил я и положил голову ей на колени. – Я очень устал.

К сожалению, я проснулся, когда начал умирать, и это оказалось очень мучительно и долго. И когда с рассветом снова загрохотали арматы, надо мною треснул потолок, обрушиваясь в нашу палату и разбивая мое тело в фарш – я успел подумать, что так нечестно, я ведь уже почти умер сам, успев заплатить смерти положенную ей цену в страдании.

Я проснулся и лежал, смотрел в дубовый потолок, никак не мог пошевелиться. Но пить хотелось так сильно, что я, извиваясь гусеницей, дополз до края кровати, перекатился на пол, и потащил свое тело на кухню. Иногда мне удавалось подняться на четвереньки, но руки и ноги тут же подгибались, я падал, ударяясь лицом в пыльные доски пола.

– Мелани, – позвал я хрипло. – Мелани…

Щеки мои были мокры от слез. Я знал, что Мелани здесь нет, что она уже собрала свой сундучок и ушла, оставив меня досыпать среди разбросанных подушек – в золоте утра, в гулкой тишине, в своем запахе. Она идет с холма, она поет песенку, ее светлые волосы подпрыгивают, пружиня, и щекочут плечи. Над нею кричат чайки, над нею натянуто полотнище неба, весь мир только ее и ждет, только ее и ждет.