Райский уголок - Нина Стиббе

Но, если уж абсолютно честно, я и сама не плясала от радости. Все это скорее удивило меня – беременность и то, что я тоже вовсе не предаюсь бурному ликованию. До того момента самыми радостными периодами в моей жизни были как раз те, когда мама была беременна, и всегда казалось, что теперь-то все наладится. И самые печальные, самые ужасные периоды случались, когда внезапно оказывалось, что она больше не беременна.

Я достигла того самонадеянного возраста, когда мне казалось, что мама несколько старовата, чтобы рожать ребенка, поэтому я помалкивала насчет этой новости. Да мама и сама помалкивала.

По сравнению с предыдущими эта беременность была совершенно непраздничной. Мамины беременности от нашего биологического отца в 1960-е – моей сестрой, мной и нашим младшим братом – превращались в грандиозное торжество: заказывались персональная акушерка и одеяла из «Хэрродс», мужа экономки просили перекрасить комнату для малыша в нейтральный кремовый цвет, шили стильные платья для беременных из модных тканей с принтами «Либерти», у Бенсонов брали напрокат люльку, которую смастерили к рождению Тобиаса Х. Бенсона в 1812 году, – с такой тончайшей резьбой, что ее можно было полировать только при помощи дыхания и перышка, а уж никак не полиролем и обычной желтой тряпкой – и наперед продумывались крестины, крестные родители, гравировка на бокалах и подарочной первой кружечке к рождению младенца. И имена.

Беременности в браке с нашим отцом были – как я уже сказала – яркими, радостными и скорбными.

А эта, 1976 года, была наполовину тайной, осуждаемой, отвергнутой, к ней отнеслись пренебрежительно, и из-за нее плакали. Даже мама, которая намеренно ее спровоцировала, была так опечалена, что ложками ела «Хорликс»[8] прямо из банки; а поскольку не выкурила ни единой сигареты и пила только кофе без кофеина с тоннами сахара, то стремительно набрала вес и вынуждена была закидывать ноги на табурет, чтобы вены не болели, а под конец перестала работать, потому что с трудом втискивалась за баранку прачечного фургона.

Мистер Холт был настолько разочарован, зол, удручен и раздосадован, что еле-еле заставлял себя с ней разговаривать.

А затем, однажды на рассвете, в день рождения Джорджа Беста[9], у мамы отошли воды – ровно в тот момент, когда мистер Холт наливал себе чашку чая и слушал по радио пятичасовые новости. Мама спросила, не мог бы он поехать на работу через Королевскую больницу. Он кивнул и ждал, пока мама наденет туфли. Некоторое время наблюдал, как она мучается, а потом наклонился и завязал ей шнурки. Она поблагодарила его, положила руки ему на плечи и улыбнулась впервые за много недель, и он сказал:

– Ну, мы так весь день тут проторчим.

И они вышли.

Мы с сестрой проснулись, начали собираться в школу и тут обнаружили записку: Уехали в клинику за малышом. А ниже мама нарисовала младенца и голову лошади. Она всегда рисовала голову лошади, потому что это было единственное, что она умела рисовать, и так показывала, что счастлива.

Несмотря на лошадиную голову, я расстроилась, что мама уехала одна. Но сестра сказала: «Мы только путались бы под ногами – и ты что, реально хочешь увидеть, как вылезает младенец?» – и оба аргумента оказались убедительными.

В школу мы отправились на автобусе, как обычно, и никому ничего не сказали. А на последнем уроке я почему-то брякнула девочке по имени Джулия Двайр, что у моей мамы скоро будет малыш, и она воскликнула: «Фу! Сколько ей лет?» – и я скинула пару лет, чтобы ситуация выглядела менее скандально. И пожалела обо всем сразу – и что сказала, и о маминой беременности.

Дома мы с сестрой и братом увлеченно смотрели телевизор, даже позабыли обо всем, когда вдруг зазвонил телефон, это мама звонила из автомата.

Она родила мальчика, которого назвали Дэниэл Джон Генри Холт, но нам пришлось пообещать, что не станем сокращать его имя до ДиДжей или Дэнни. Он Дэниэл. И в тот же вечер они с мистером Холтом вернулись домой в фургоне прачечной «Подснежник».

Так началась история Дэнни, который, после того как был лишь смутным наброском, ворвался в наши жизни во всей красе, словно солнечный свет сквозь дорогие шторы. В тот первый вечер мы сидели вокруг него, целовали крошечные ладошки, ощущали волшебную тяжесть маленького тельца в руках, и я поняла, что мир будет существовать вечно. Все было по-прежнему – мистер Холт велел нам аккуратно поставить обувь в обувницу, а мама с досадой цокала языком, – но вместе с тем все изменилось.

Малыша – который был зачат преднамеренно, но потом об этом пожалели и даже почти отвергли его, который был воплощением безответственности, эгоизма и пренебрежения договоренностями, и само существование которого стало причиной огромной тоски – не спускали с рук, им восторгались, его баюкали, ему агукали. И совершенно правильно, потому что он был абсолютным чудом.

Волосы черные и вьющиеся, ласковые карие глазки – то ли мальчик, то ли милый щеночек. Он был похож на Маугли, и Аладдина, и Ричарда Бёртона одновременно, только гораздо милее, и с каждым днем становился все очаровательнее, и все, кто заявлял, что еще один ребенок – это опрометчивое решение (мамины родственники), увидев его в люльке, а потом в коляске, как он стискивает в кулачке ленточку, как сосет большой палец, тут же расплывались в счастливейших улыбках. Единственным, кому малыш сначала не понравился, был спрингер-спаниель Турк, но даже он в итоге его полюбил. Словом, мама выкрутилась, породив самого прекрасного на свете малыша.

Это, однако, не отменяло того факта, что мы сильно нуждались, и с появлением Дэнни ситуация усложнилась, и мистер Холт, который и без того был достаточно аккуратен с деньгами, стал окончательным скупердяем и повесил замок на гараж, где мы хранили консервы, и замок на телефон, лишив нас возможности звонить.

– Мы действительно можем позволить себе этого ребенка? – спросил Джек.

– Хороший вопрос, – ответил мистер Холт. – Нет, не можем, и мы уже дошли до крайности.

– Но он ведь стоит того, – встревоженно сказала мама. – Правда?

Мистер Холт поднял Дэнни на вытянутых руках прямо перед собой.

– Ничего так, – буркнул он и едва не расплакался от счастья, так что вынужден был достать носовой платок.

– На что это похоже, когда рожаешь? – спросила я маму, имея в виду, что при этом чувствуешь.

– Это как срать футбольным мячом, – ответила она.

– Я имею в виду – эмоционально.

– Срать футбольным мячом, – повторила мама.

4

Минута славы

Как-то рано утром вскоре после моего первого дня в «Райском уголке»