Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

в общество лудей обещающий говорить по-русски с русскими профессорами русской литературы. Дал клятву с правой рукой на сердцо». И подписался: «Луи Давидович Фишер»[876].

Вдогонку, правда, Фишер отправил Берберовой еще одно письмо, но уже на английском. Он явно не без огорчения спрашивал, почему она ему мало пишет (за все это время от нее пришло только два письма), а также сообщал, что был в магазине Каплана в Париже и что сотрудники магазина не хотели говорить ни о чем и ни о ком другом, кроме Берберовой. Они сказали Фишеру, что она, вероятно, получила кучу денег в связи со съемками в Голливуде фильма о Чайковском (об этом прошли сообщения в прессе), а также что Берберова, по их мнению, выдающаяся женщина. Фишер затем шутливо добавил, что он «опроверг и то и другое»[877].

Эта шутка вряд ли имела успех у Берберовой. К тому времени все финансовые расчеты с Темкиным были закончены, и ее гонорар оказался существенно меньше, чем можно было рассчитывать. Но главное, Берберовой уже было известно, что сценарий Нагибина имеет к ее книге самое отдаленное отношение. Советская цензура решительно исключала даже малейший намек на гомосексуальность Чайковского. Берберова пыталась возражать, но ее возражения никто не собирался учитывать: сценарий Нагибина был утвержден, и фильм начал сниматься.

* * *

Через несколько дней Фишер вернулся в Принстон, но это событие Берберова в дневнике не отметила. Даже более того: имя Фишера там будет отсутствовать вплоть до начала 1969 года, а почему – понятно. Сразу по приезде он был вовлечен в громкий скандал с Аллилуевой, обнаружившей накануне его возвращения, что он возобновил свой роман с Рандалл[878]. Последовали многократные выяснения отношений, достигшие однажды такого накала, что Фишеру пришлось вызывать полицию. Берберова, естественно, была в курсе этого происшествия (о нем говорил весь Принстон), но в дневнике его фиксировать не стала. Ею, похоже, руководила брезгливость, но также, возможно, другие чувства.

Известие о возобновлении романа с Рандалл, очевидно, явилось сюрпризом не только для Аллилуевой, но и для Берберовой, и это не могло ее не уязвить. В отличие от Аллилуевой, она не стала устраивать сцен, а просто свела общение с Фишером к минимуму. Так продолжалось несколько месяцев, но потом отношения восстановились, во всяком случае внешне.

В январе 1969 года инициалы LF снова запестрели в дневнике Берберовой, и с этого момента и до начала марта они виделись часто, но, как правило, в компании Рандалл. Начиная с середины марта Фишер был, видимо, в разъездах, и такое важное для Берберовой событие, как выход «The Italics Are Mine», она отметила без него. Он не был и на празднестве в конце апреля, устроенном в честь выхода книги Кларенсом Брауном.

Связанная с Фишером запись появилась только в самом конце мая, когда у него случился очередной, третий по счету инфаркт и он был срочно положен в больницу[879]. Когда Берберова об этом узнала (ей сообщила испуганная Рандалл), то стала ежедневно навещать Фишера, но собственных планов менять не стала. 11 июня она должна была отправиться во Францию, затем в Англию, а затем еще в несколько стран, собираясь вернуться только к сентябрю. Конечно, Берберова обещала Фишеру писать, и слово свое, разумеется, сдержала, но писала нечасто и достаточно сухо.

В своем первом письме Берберова сообщала Фишеру, что доехала благополучно, но Париж производит мрачное впечатление, особенно женские лица. Она также сообщала «сенсационную новость», что известный британский журналист Александр Верт умер не от сердечного приступа, а покончил с собой. Он выбросился из окна своей парижской квартиры, так как вторжение в Чехословакию нанесло последний удар по его просоветским симпатиям. Используя метафору Фишера из его статьи для сборника «Бог, обманувший надежды», Берберова жестко заметила, что «Кронштадт» для Верта наступил слишком поздно[880]. Правда, она попросила Фишера держать в тайне информацию о самоубийстве, ибо вдова в большом горе («женщина милая, но, на мой взгляд, глупая»[881]). В конце письма Берберова выражала надежду, что Фишера выписали из больницы. А подписалась просто: «Нина».

Свое второе послание из Парижа она начинала с вопросов о самочувствии Фишера, убеждая не мешать окружающим за собой ухаживать, так как «он нужен ей, нужен Дейдре и еще многим»[882]. Но в основном Берберова писала о политике, о смене французского правительства, хотя де Голль, к ее огорчению, сумел сохранить часть былого влияния. Она также излагала «сплетни» об Андре Мальро, с которым Фишер был близко знаком. И хотя Мальро был смещен с поста министра культуры, Берберова сообщала, что он не тужит, собирается жениться на писательнице и миллионерше и будет жить в роскошном шато[883]. В заключение Берберова посылала поцелуи им обоим – и Фишеру, и Рандалл, а также сообщала, что на днях отправляется в Англию.

В своем ответном письме Фишер благодарил Берберову за важные политические новости и интересные «сплетни», утверждал, что чувствует себя хорошо и смог закончить длиннейшую главу о Тегеранской конференции. Он также добавлял, что Берберова должна обязательно прочитать эту главу, ибо ему важно знать мнение «неспециалиста»[884]. Фишер просил Берберову писать ему чаще, так как он по ней скучает и получать ее письма для него всегда радость. А заканчивал шутливо, но в данном случае крайне бестактно: «Вернись. Я все прощу»[885]. Интересно, что на следующий день Фишер послал Берберовой еще одно письмо, видимо, осознав допущенную оплошность. На этот раз он решил признаться, что доктора запретили ему выходить еще целый месяц, хотя он чувствует себя неплохо. И опять попросил (уже без каких-либо шуток) поскорее вернуться[886].

На оба письма Фишера Берберова ответила уже из Англии. В своем послании она главным образом перечисляла те страны, куда должна была двинуться дальше: Греция, Германия, Австрия, затем снова Англия, и только оттуда обратно в Америку[887]. Получалось, что Берберова собиралась вернуться в Принстон через полтора с лишним месяца, но писать Фишеру она больше не стала.

Фишер тоже молчал, но в середине августа послал Берберовой телеграмму, в которой поздравил ее с рецензией на «Курсив», появившейся в журнале «The New Yorker»[888]. Эту короткую, но крайне хвалебную рецензию Берберова, очевидно, еще не видела: телеграмма была послана 17 августа, а рецензия вышла в номере от 16 августа. Но она уже отбывала из Европы в Америку и выражение благодарности за столь приятную новость, очевидно, отложила до встречи.

Как свидетельствует дневник Берберовой, буквально на следующий вечер после приезда в Принстон она встретилась с Фишером и Рандалл, и они вместе отправились ужинать[889]. Но, видимо, что-то в тот вечер не понравилось Берберовой, ибо через неделю в ее дневнике появилась такая запись: «В 7 ч<асов> LF (не открыла)»[890].

Судя по дневнику, она виделась с Фишером этой осенью редко. Однако просьбу прочитать главу о Тегеранской конференции, с которой он обратился к ней летом в письме, Берберова, несомненно, исполнила. Она, видимо, прочитала и другие главы, так как впоследствии заметит, что была первой читательницей рукописи[891].

Похоже, что из-за чувства особой признательности Фишер впервые за все эти годы предложил Берберовой поехать с ним на Багамы, правда, не вдвоем, а втроем с Рандалл. Берберова тем не менее охотно приняла предложение. 2 января все трое вылетели из Нью-Йорка в Нассау, а оттуда на