Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 - Нелли Шульман

К тому времени мы оба давно лежали в постелях…  – утром мальчики объяснили распухший нос Герберта практикой в боксе:

– Адольф боксировал, – рассмеялся Штрайбль, – а ты что, служил для него грушей…  – Адольф незаметно рассмотрел лицо приятеля:

– Но сейчас все прошло. Распухший нос не помешал ему сделать все, что надо. Девчонки оказались с огоньком, мы закончили тем, что развлекались вчетвером…  – в такси, по дороге в «Талию», Адольф блаженно вытянул ноги:

– Видишь, все прошло отлично. Поздравляю, Штрайбль, – он похлопал приятеля по плечу, – с почином, так сказать…  – Герберт изучал смятую афишку. Адольф, скривившись, выхватил бумажку:

– Собрание Социалистического Союза Немецких Студентов…  – скомкав афишку, он выбросил ее в окно машины, – для чего тебе сходка длинноволосых обезьян, Штрайбль? Тебе всего пятнадцать, тебе далеко до университета…  – о социалистах приятель больше не упоминал. Про себя Адольф усмехнулся:

– Он протестует против папаши Штрайбля…  – сытое лицо адвоката блестело золотой оправой очков, – социалистические недоумки соскучились по настоящим делам. Ничего, мы их вооружим, поставим на службу нашего движения…  – в отпечатанной на атласной бумаге программке Адольф отыскал фото девчонки, из-за которой Штрайбль получил по носу:

– Первый паж, фрейлейн Магдалена Брунс…  – девица лукаво смеялась, – абитуриентка Консерватории, выступает на сцене с двенадцати лет…  – снимок Магдалены видел и Краузе. Он мимолетно вспомнил о давних планах на девушку. Сейчас Фридрих думал о тех намерениях с улыбкой:

– Фрейлейн Брунс мне больше не нужна. По сравнению с Ханой, она провинциальная простушка с фермы. Хана аристократка, ее род уходит корнями в средневековье, она звезда Бродвея и снимается в кино…  – на первой странице программки красовался снимок малышки, как ее до сих пор называл Краузе:

– Она постарела, ей почти тридцать…  – Фридрих поднес к глазам бинокль, – а вот и ее сестра…  – он читал светские страницы газет и видел фото Сабины Майер. Фридрих вспомнил кудрявую девушку, чуть не упавшую с велосипеда на кембриджском мосту:

– И она постарела…  – он видел морщины на лице фрау Майер, – она замужем за физиком, доктором Эйриксеном. Когда он разбил мне нос, никто не предполагал, что он станет знаменитым ученым…  – рыжий парень, в хорошо сидящем на нем смокинге, что-то сказал на ухо жене:

– Жида, то есть Авербаха, при них нет…  – Краузе отпил шампанского, – наверное, он болтается за сценой…  – Генрик, действительно, проводил первую картину, где Памина не появлялась, в гримерке Адели:

– У них так заведено, – хмыкнула Сабина, – Адель говорит, что они слишком мало бывают вдвоем…  – она одними губами сказала мужу:

– Не рассматривай их ложу слишком пристально. Я его тоже узнала. Светловолосый подросток, наверное, Адольф, о котором говорила тетя Марта…  – Инге видел наброски лица юноши, составленные после швейцарского визита свояка и подтвержденные показаниями Маргариты Кардозо:

– Скорее всего, это именно Адольф, – он убрал бинокль, – надо завтра сказать тете Марте, что в городе сидят беглые нацисты, то есть их овчарка Краузе…

Как и ожидала Сабина, едва услышав, что речь пойдет об СССР, тетя Марта велела им положить трубку:

– Поедете в британское консульство, – распорядилась она, – у них есть защищенные линии…

Взяв бокал шампанского, Сабина заметила:

– Генрику с Аделью об этом знать не надо. Адель будет волноваться, а у нее спектакли, у Генрика концерты…  – Инге согласно кивнул. Зал взорвался аплодисментами, приветствуя дирижера. Расправив чернильный шелк вечернего платья от Dior, зашуршав пышным воротником белоснежного тюля, Сабина перевела бинокль на галерку:

– Инге, – ахнула она, – смотри, какой-то плакат…  – под первые такты увертюры к партеру полетели десятки листовок. Плакат с кубинским флагом развернулся. Первый ряд галерки поднялся, перевешиваясь через барьер:

– Долой буржуазию, – скандировали парни и девушки, – долой военщину, руки прочь от Кубы…  – в партере свистели. Длинноволосый парень, надсаживаясь, заорал:

– Долой американские ракеты и саму Америку! Да здравствует социализм, долой власть денег и капитала! Мы устроим революцию в Европе, как сделали наши кубинские товарищи…  – Герберт Штрайбль не слышал недовольного голоса отца:

– Надо было этим обезьянам испортить премьеру! Никакого снисхождения они не дождутся, пусть отправляются за решетку…  – Герберт хорошо запомнил время и место встречи радикалов, как их называл отец:

– Послезавтра, в семь вечера, студенческий кафетерий университета. Ладно, отговорюсь тем, что хочу позаниматься в публичной библиотеке. Папа сам был антифашистом, он отбывал срок в Дахау. Я не могу сидеть, сложа руки. Германия должна измениться, мы все за это ответственны…  – капельдинеры подбирали листовки, ребят выводили с галерки. Дирижер откашлялся:

– Простите за досадное недоразумение, дамы и господа…  – повернувшись к оркестру, он опять взмахнул палочкой.

Черная, широкополая шляпа лежала на дубовых половицах студии. Летнее пальто тонкого шелка небрежно бросили на старинный рыбацкий сундук при входе. Перчатки и стеганую сумочку на цепочке, подарок Краузе, она оставила рядом.

Мадемуазель Дате прилетела в Гамбург в наряде от модного дома Dior. Белоснежное платье облегало тонкую талию, почти незаметную грудь. Чулок девушка не носила, стройные ноги отливали бронзой:

– В Париже была хорошая погода, – мадемуазель улыбалась, – мы загорали на крышах Монмартра, ездили на пикники…  – Краузе подумал:

– Она словно невеста, в белом платье. Она всегда носит только три цвета, белый, черный и серый…  – девушка цокала шпильками по коридору аэропорта. Носильщик тащил сзади белоснежный чемодан, выделанной телячьей кожи, с золоченой монограммой: «Х.Д»:

– Это из ателье Vuitton, – небрежно сказала Хана, – они заботятся о моем багаже. Платье мне шил месье Боан из ателье Dior. Оно продается в других цветах, но кутюрье по моей просьбе нашел белый шелк…  – серо-голубые глаза нежно взглянули на Краузе:

– Сирень, моя любимая…  – она приколола белую веточку к лацкану пальто, – спасибо, дорогой…  – не желая, чтобы им мешали фотографы, могущие попасться в аэропорту, Краузе попросил у полицейских разрешения пройти служебным коридором:

– Чтобы никто не путался под ногами, – он благоговейно подхватил Хану под руку, – лимузин стоит у служебного входа, я положил шампанское на лед…  – машину пригнали с наполненным под завязку баром. Краузе ловко хлопнул пробкой:

– Я местный парень, мадемуазель Хана…  – он подал девушке бокал, – ребята в здешней полиции меня знают…

Краузе знали и вахтеры гамбургских театров. Пара десятков марок привратнику служебного входа оперы сообщили ему, что семья Магдалены Брунс скромно сидела на первом ярусе театра:

– Они приехали на премьеру…  – Краузе набрал номер автомастерской во Фленсбурге, – и скоро двинутся обратно…  – привратник поделился сведениями и об адресе пансиона, где Брунсы сняли семейный номер. Малышке Магдалене перепало несколько букетов, из кучи цветов, заваливших сцену в конце представления:

– Моллер оставила адрес, – усмехнулся Краузе, – велела доставлять почту для Магдалены. Она, должно быть, надеется, что на девчонку клюнет кто-то из богатых патронов театра…

Судьба Магдалены Фридриха не интересовала. Он был больше, чем уверен, что мадам де Лу, в прошлом Монахиня, давно сидит в Гамбурге:

– Она профессионалка, она не покажется в людных местах, тем более с ее лицом. Однако она появится на ферме, а остальное, что называется, ее дело…

Фридрих предупредил автомеханика, члена братства СС, о возможных гостях. Бывший унтершарфюрер на войне водил грузовики, где умерщвляли евреев:

– Он сделал вид, что служил армейским шофером, и британцы ему поверили…  – Фридрих отдал распоряжение автомеханику обеспечить любые нужды гостьи. Краузе не хотел вдаваться в детали акции:

– Монахиня не оставит Моллер в живых. Предательницу дела фюрера ждет наказание, а больше нас ничего не волнует. Если заодно она решит избавиться и от Брунса, туда ему и дорога, социалисту…

С Ханой на пассажирском сиденье лимузина, ему меньше всего хотелось думать