Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 - Нелли Шульман

получит, как говорили они до войны, одноразовый транспорт:

– После акции я не вернусь во Фленсбург. Машина сгорит с фермой, а я пешком дойду до датской границы, там пара десятков километров…

В саквояже Лауры хранился вещевой мешок крепкого брезента, без опознавательных знаков, штаны цвета хаки и свитер образца тех, что носили британские коммандо. Купив вещи в неприметной лавке, в дальнем районе Парижа, она расплатилась наличными:

– Еще десантный нож, котелок и фонарик…  – Лаура хотела зарыть вещи в лесу, миновав неохраняемую датскую границу, – в Копенгагене я появлюсь, как мадам де Лу…

Не желая рисковать, она не звонила и не отправляла телеграмм в Париж:

– С мальчиками все в порядке, – сказала себе Лаура, – через неделю я окажусь дома. Пистолет отправится в банковское хранилище…  – пока браунинг Джо надежно прятался в тайнике, в подкладке ее сумки, – никто ничего не узнает. Дети считают, что я во Франции, пусть считают и дальше…  – Лаура приехала в Гамбург на пароме из Роттердама. На пароме же она хотела покинуть и Копенгаген:

– Сначала направлюсь в Мальме, а потом обратно в Роттердам, надо запутать следы …  – она не собиралась ходить на первое представление «Волшебной флейты». Город увешали оперными афишами:

– Генрик здесь вместе с Аделью…  – афиши концертного зала сообщали о выступлении маэстро Авербаха, – и Сабина тоже приехала…  – в газетах Лаура прочла о волшебной вечеринке, как именовали прием светские страницы:

– Даже на галерке мне появляться опасно, – хмыкнула женщина, – да и что мне там делать? Брунсов я увижу в уединении «Озерного приюта»…  – Лаура не сомневалась, что автомеханик во Фленсбурге снабдит ее керосином и всем остальным, необходимым для акции. Отпив кофе, она склонилась над досье Моллер:

– Ферма не ее, а Брунса. Девочка, кстати, у нее не от мужа…  – в папку вложили копии метрик детей Моллер. В документах Магдалены, родившейся в феврале сорок шестого года в Шварцвальде, на месте имени отца стоял прочерк:

– Она нагуляла девку от какого-нибудь эсэсовца в конце войны…  – поморщилась Лаура, – впрочем, им все равно не жить. Но сначала Моллер признается мужу и детям, кто она такая на самом деле…  – при нацистах герр Брунс провел десять лет в лагерях, как социал-демократ:

– Он будет рад узнать об истинном лице жены, – усмехнулась Лаура, – ради спасения своей шкуры, Моллер все, что угодно расскажет. Но никакого снисхождения, она не дождется…  – в досье упоминалось, что Моллер, не пройдя денацификацию, получила от британцев новые документы:

– Она предала кого-то из высокопоставленных нацистов, – Лаура затянулась сигаретой, – ее провели по программе защиты свидетелей… – в папке она нашла машинописные отчеты со знакомой, размашистой подписью. Лаура поняла, кого ей напоминает сын Моллер:

– Здесь он тоже отметился, развратник, – зло подумала женщина, – он бросил меня до войны, а я ждала его предложения, надеялась на свадьбу… Ничего, в этом Моллер тоже признается мужу…  – Лаура не намеревалась оставлять Иоганна, как звали сына Моллер, в живых:

– Иоганн, Джон, – она вскинула бровь, – не имеет значения, он отродье нацистки…  – отхлебнув кофе, Лаура взглянула в окно. Высокий, светловолосый юноша, потянув на себя дверь «Моей Италии», пропустил внутрь приятеля, ниже его ростом. Ладони отчаянно зачесались, Лаура прикусила губу:

– Он похож на Ангела Смерти, Отто фон Рабе, и на Максимилиана. Ему… тому ребенку, сейчас было бы девятнадцать. Но он не выжил, он родился мертвым…

Отогнав бьющийся в ушах младенческий плач, Лаура вернулась к схеме операции.

Хозяин «Моей Италии», синьор Луиджи, как церемонно представил его Авербах, водрузил на небольшой подиум рассохшееся, купленное по дешевке пианино.

Завидев их в дверях кафе, итальянец раскрыл объятья:

– Маэстро Энрике, рад видеть вас в добром здравии! Синьорина…  – он склонился над рукой Магдалены, – добро пожаловать на островок солнца среди хмурого Гамбурга…  – стены кафе увешали итальянскими триколорами, яркими плакатами «Алиталии», призывающими посетить Венецию, Рим и Капри:

– Мой родной город, – гордо сказал синьор Луиджи, указывая в сторону силуэта Колизея, – вы обязательно должны навестить Италию, синьорина Магдалена…  – девушка увидела и фотографии Его Святейшества, вкупе с портретами Верди и покойных певцов, синьора Карузо и мистера Марио Ланца:

– Синьора Адель пела с ним дуэтом…  – Луиджи вздохнул, – такого тенора больше не появится…  – на пианино красовался рукописный плакат:

– Итальянский вечер с живой музыкой и тарантеллой…  – Магдалена не могла сдержать улыбки:

– Не вы ли случайно будете за фортепьяно, маэстро…  – афиша о предстоящих концертах Авербаха висела у входа в кафе. Усаживая Магдалену за столик, Генрик серьезно отозвался:

– Не я, но мой покойный отец играл в баре, в Касабланке, во время войны…  – девушка открыла рот: «Совсем как в фильме». Генрик усмехнулся:

– Как в фильме. Моего отца там звали Сэм, на американский манер, то есть Самуил. Запомните, моя милая фрейлейн Брунс, жизнь сильнее искусства…  – хозяин кафе прислал за их столик тирамису от заведения. Магдалена еще никогда не пробовала итальянских сладостей:

– Очень вкусно, – восторженно подумала девушка, – надо научиться их делать. Мама всегда печет одно и то же, яблочный пирог, шоколадный торт или ванильный кекс. Мы весь ее репертуар знаем наизусть…  – во Фленсбурге, куда они с Иоганном ездили в гимназию, продавали мороженое. Брат по секрету давал Магдалене лизнуть растаявшее лакомство:

– Но тирамису еще вкуснее, надо запомнить кондитерскую…  – девушка испачкала изящный нос в креме:

– Пейте капуччино, – добродушно сказал Генрик, – вы сладкоежка, фрейлейн Брунс, как все певицы…  – Генрику не надо было соблюдать диету, но, желая поддержать Адель, он не ел при жене ничего запрещенного, как выражались ее врачи:

– Даже с тем, что она сидит на салате и мясе…  – Адель не позволяла себе ни фруктов, ни молока, – с начала курса лечения она все равно поправилась на десять килограмм. Ладно, главное, это ребенок. Адель потерпит, она тоже хочет, чтобы наш малыш появился на свет…  – заметив восхищение в глазах малышки, Генрик спокойно подумал:

– Связь скрыть несложно. Фрейлейн Брунс дурочка, но думает о будущей карьере. Она не станет болтать о случившемся. Если сплетни дойдут до Адель, малышке не доверят подметать сцену…  – Генрик знал, какими мстительными могут быть дивы:

– Меня Адель простит, то есть не поверит слухам, а малышку она отправит пинком под зад в ее деревенскую глушь. Но если родится ребенок, – в скромном вырезе кардигана девушки блестел католический крестик, – такого никогда не утаишь…  – Генрик не хотел содержать плод случайной связи:

– Малышка в меня влюблена, но я женат и не собираюсь разводиться с Аделью…  – Генрик уважал трудолюбие и упорство жены, – из нее выйдет лучшая мать нашим детям, чем из всех девиц, вместе взятых…  – он, тем не менее, не мог отказаться от возможности переспать с девчонкой:

– Ей шестнадцать, она девственница…  – Авербах задумался, – Дора, кстати, не была. Она выросла в детдоме, болталась по общежитиям, где вольные нравы. Но с фрейлейн Магдаленой можно тоже вести себя свободно…  – с началом курса гормонов жизнь с женой стала напоминать Генрику расписание поездов на вокзале:

– Адель пока не вешает графики над кроватью, – он скривился, – но настаивает, чтобы в нужные дни я отменял репетиции…  – никто и ничто не заставило бы Генрика отменить концерт, – ладно, в конце концов, именно затем я и пью русские таблетки…  – он вздохнул, – но с Аделью все стало еще скучнее, чем было раньше…  – Генрик не сомневался, что с малышкой все случится по-другому:

– Она бойкая девчонка, я видел, как она танцует…  – Авербах тайком заглянул в хореографический класс, – вообще она не похожа на немку. В ней есть что-то итальянское, средиземноморское…  – Магдалена не знала своего отца:

– Меня вырастил папа, – объяснила девушка, – но мой настоящий отец умер от ран летом сорок пятого года. Он тоже, как и моя мама, был из Шварцвальда.