Божьи воины - Анджей Сапковский

— Перед нами Фаульбрюк, — указала она на торчащую над лесомзвонницу церкви. — Здесь остановимся. Я хочу есть. И пить. Тебе, Рейнмар, тожевыпивкой брезговать не следует, carpe diem[175], парень, carpediem: кто знает, что принесет день завтрашний. А посему... Поедем на опс[176], как говаривал, пока был жив, мой родственник, краковскийепископ Завиша из Курозвенк. Удивляешься? Я, надобно тебе знать, извеликопольских Топоричей, Топоричи были родственниками Ружичей. Дай шпоры коню,рыцарек. Едем на опс!

В решительных движениях Зеленой Дамы, в том, как она держалаголову, гордо и одновременно естественно, а особенно в том, как пила, изящно исвободно опустошая кубок за кубком, во всем этом действительно было что-то,заставлявшее вспоминать о Завише из Курозвенк. Касательно родственных связейЗеленая Дама могла, у Рейневана возникли некоторые сомнения, обычнейшим образомфантазировать. Топор в гербе можно было увидеть по меньшей мере у пятисотпольских семейств, и все, они, как обычно в Польше, ухитрялись доказывать самыеразличные родственные отношения. Родство с краковским епископом было ничто посравнению с утверждениями некоторых родов о кровных связях с королем Артуром,царем Соломоном и царем Приамом. Однако, глядя на Зеленую Даму, Рейневан не моготделаться от ассоциаций с личностью Завиши, легендарного епископа-гуляки.Вслед за этой шли другие ассоциации. Ведь епископ скончался вследствиегреховных страстей — его избил отец, дочь которого тот пытался изнасиловать. Адушу развратника черти отнесли напрямик в пекло, крича, как слышали многие,дикими голосами: «Едем на опс!»

— Твое здоровье, Рейнмар.

— Твое здоровье, госпожа.

Она переоделась к ужину. Беличий колпак заменила круглымрондельком с каймой и муслиновой liripip'ой. Открытые теперь темно-русые волосына затылке охватывала золотая сеточка. На довольно смело оголенной шеепоблескивала скромная ниточка жемчужин. У накинутой на зеленое платье белой cotehardieпо бокам были большие вырезы, позволяющие любоваться талией и ласкающей глазокруглостью бедер. Такие вырезы, невероятно модные, люди, недоброжелательноотносящиеся к моде, называли les fenetres d'enfer, дорогой в ад, посколькуутверждалось, что они чертовски искусительны. Ну что ж, что-то в этом было.

Либенталь и компания заняли лавку в углу за камином иупивались там в угрюмом молчании.

Корчмарь метался как угорелый, девушки бегали с тарелкамисловно сумасшедшие, помогали также слуги Зеленой Дамы, в результате никому неприходилось дожидаться еды и напитков. Еда была простая, но вкусная, виноcносное, а для корчмы такого класса даже удивительно хорошее.

Какое-то время молчали, ограничиваясь достаточно напряженнымвниманием и взглядами, всю же активность посвящая дрожжевой похлебке с желтками,местной форели из Пилавы, кабаньей колбасе, зайцу в сметане и пирогам.

Потом был калач с тмином, кипрская мальвазия, медовый пироги еще больше мальвазии, огонь в камине потрескивал, слуги перестали мешать.Либенталь и его компания отправились спать в конюшни, сделалось очень тихо иочень тепло, даже жарко, кровь пульсировала в висках, горела на щеках. Пламяпробивалось в огненных взглядах.

— Твое здоровье, эфеб.

— Твое, госпожа.

— Пей. Хочешь что-то сказать?

— Я никогда... Никогда не покорил бы женщину. Ни силой, нимагией. Никогда-приникогда. Поверь мне, госпожа.

— Верю. Хоть дается мне это с трудом... У тебя глазаТарквиния, прекрасный юноша.

— Нисколько.

— Порой, чтобы покорить, не требуется ни принуждения, нимагии.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я — загадка. Отгадай меня.

— Госпожа...

— Молчи. Пей. In vino veritas.

Огонь в камине пригас, покраснел. Зеленая Дама оперласьлоктем о стол, а подбородок положила на фаланги пальцев.

— Завтра, — сказала она, а голос у нее возбуждающе дрогнул,— будем в Стольце. Как ни считай и как ни меряй, завтрашний день, ты прекраснооб этом знаешь, будет для тебя... Будет важным днем. Что произойдет, мы незнаем и не предвидим, ибо неисповедимы приговоры. Но... Может быть и так, чтосегодняшняя ночь...

— Знаю, — ответил он, когда она заговорила тише, потом встали глубоко поклонился. — Я отдаю себе отчет, о прекрасная госпожа, в значимостиэтой ночи. Знаю, что она может быть моей последней. Поэтому хотел бы провестиее... В молитвах.

Она какое-то время молчала, барабаня пальцами по столу.Смотрела ему прямо в глаза. Так долго, что он их опустил.

— В молитвах, — повторила она с улыбкой, и это была улыбка,достойная Лилит. — Да! Вот и способ против грешных мыслей... Что ж, тогда и ябуду сегодня ночью молиться. И размышлять. Над бренностью бытия. Над тем, как transitgloria[177].

Она встала, а он опустился на колени. Немедленно. Онакоснулась его волос и тут же отдернула руку. Ему казалось, что он слышит вздох.Но это мог быть его собственный.

— Прекрасная дама, — он еще ниже опустил голову. — ЗеленаяДама. Твоя глория не пройдет никогда. Ни твоя глория, ни твоя красота, неимеющая себе равных. Ах... Если б судьба свела нас при других...

— Ничего не говори, — проворчала она. — Ничего не говории... иди. Я пойду тоже. Мне надо как можно скорее начать молиться.

Назавтра они доехали до Стольца.

в которой в замке Столец выходят на явь разные разности. Втом числе и тот факт, что во всем виноваты, в порядке очередности, коварствоженщин и Вольфрам Панневиц.

Ян фон Биберштайн, хозяин замка Столец, был похож на братаУльрика как близнец. Было известно, что хозяин Стольца значительно моложехозяина Фридланда, однако это не бросалось в глаза. Причиной тому былавнешность рыцарей истинно гомеровская: рост титанов, выправка героев, плечидостойные Аякса. К тому же, чтобы уж до конца исчерпать гомеровские сравнения,лица и греческие носы обоих господ Биберштайнов сразу же заставляли вспомнитьАгамемнона Атридского, владыку Микен. Серьезного, гордого, барского,благородного — но пребывавшего в тот день в не самом лучшем настроении.

Ян фон Биберштайн ожидал их в арсенале, высокосводной,сурово холодной и воняющей железяками комнате.

Нет, в прекрасном настроении он решительно не был.