Горькая полынь моей памяти - Наталия Романова

   Через двадцать минут кашель стих, Эля выпила горячего чаю, долго всхлипывала и, наконец, утихла всё на том же диване в гостиной. Что ж, проблему с кашлем необходимо решать, и срочно, как сотни других проблем. Дамир перенёс постельное бельё из спальни, перекатил расслабленно спящую и устроился рядом, обнимая громко сопящую во сне Элю.

  Как он мог жить без этого? Как он выжил без горечи, витающей в комнате, вдыхая её, как кислород, выдыхая концентрат любви.

  Дамир не был романтиком никогда в жизни. То, что случилось сегодня между ним и Элей, не говорило ни о чём, не давало никаких гарантий. Он не в начале пути, он даже не подобрался к линии старта. Заставить Элю доверять, рассказывать, делиться проблемами – задача почти нерешаемая, но он её решит, во что бы то ни стало. Будет рядом, не отойдёт ни на шаг. Однажды он научится её понимать, а она ему верить… По-другому быть не может, по-другому лучше ему не жить вовсе.

*Иблис – сатана в исламе

Дамир. Наши дни. Южное побережье

  Она лежала рядом, отвечала на поцелуи, потом обводила кончиком языка его губы и смотрела, смотрела в его глаза. В темноте радужка её глаз казалась то серой, то тёмной, но Дамир знал – там синева, густая, насыщенная, разбегающаяся яркими васильковыми лучиками, заканчивающаяся ободком цвета индиго. Он знал её глаза, все нюансы цвета и выражений.

   Одним движением подмял под себя, распластывая, слизывая со сладких губ стон, провоцирующий, дразнящий, провёл рукой по гладкой коже, утопая в тихих стонах, запахе ответной любви, спутывая дыхание, руки, губы, слёзы, невозможно горькие, как хина.

  Двигался, словно от этого зависит жизнь, не мог унять себя, остановить, даже услышав протест, даже поняв, что она отталкивает – не мог. Только зажал её руки, закинув над головой, зафиксировал ладонью тонкие запястья, вдавил в пружинистый матрас и двигался, двигался, двигался, обезумевший, одурманенный её откуда-то взявшимся криком наслаждения, такого острого, настоящего и отчего-то жалобного, и двигался, двигался, двигался, вколачивался, пока не открыл глаза прямо в солнечный свет.

  Дамира подорвало на собственной кровати. Под ним была Эля.

  Эля… Эля… Эля. Эля! Эля!!

  Его рука сжимала тонкие запястья, губы рядом с его губами были зацелованы, волосы разметались по подушке, васильковые всполохи поведены поволокой вожделения.

  Сон… просто сон… Тот самый сон.

  Он качнул бёдрами, двинулся с оттяжкой, потом резко вошёл, чтобы выйти почти до конца, и снова войти. Ещё раз. Ещё. Ещё.

  Сон… просто сон… Тот самый сон. Навязчивый. Сводящий с ума. Бесконечно. Еженощно.

  – Твою мать! – подорвался он, подхватывая Элю, впиваясь ладонью в тонкую шею.

  Переломить ничего не стоит. Одно сжатие, один поворот до щелчка.

  – Твою мать, – повторил он, как заведённый.

  В голове отщёлкнул тумблер. Листья отрывного календаря, кружащиеся, складывающиеся аккуратной стопочкой в дни, недели, месяцы. Тридцать девять недель с момента похорон Тима до рождения Серафимы.

  Тридцать девять недель! Столько, чтобы выносить ребёнка. Его ребёнка! Девочку с рыжеватыми косичками, синеглазую, как её мама.

  Сон… просто сон… Пусть Иблис засунет свою страшную пасть себе в задний проход, если это был сон!

  – Твою мать! Эля! Долго ты собиралась молчать?! – он увидел ужас в синих глазах, отчаяние, животный страх, тут же отпустил руку, давя рвотные позывы при взгляде на красные пятна на белой шее.

  – Ты заберёшь её? Заберёшь? – отодвигалась Эля по дивану, натягивая на себя простынь. – Не забирай, пожалуйста, не забирай, не надо, не забирай… – слышалось сквозь всхлипывания и покашливания. – Не забирай…

  – Я не стану забирать у тебя Серафиму, – почти по слогам ответил Дамир, силясь произнести спокойно, получилось, как у солдафона на параде – гортанный, невнятный, охающий звук. – Не стану. Успокойся, – подтянул на себя перепуганную до икоты женщину. – Не стану.

  – Она моя, моя девочка, моя дочка.

  – Твоя, – соглашался Дамир. А чья ещё, конечно Элина… и его. Его Файзулина Серафима Дамировна, названная в честь чу-до-твор-ца.

  – Моя, – послышался упрямый писк.

  – Твоя, – ещё раз согласился.

  – Почему мама плачет? – раздалось сзади, Дамир резким движением перехватил покрывало, набрасывая себе на грудь, благо всё, что ниже пояса было скрыто простынёй.

  – Ударилась, – с вымученной улыбкой проговорила Эля, судорожно вытирая слёзы. – Палец ушибла.

  – Надо подуть, – деловито посоветовала Серафима, забралась поближе к маме, начала старательно дуть и приговаривать: – У кошки боли, у птички боли, а у мамы не боли. И у Кирпич не боли. П-ф-ф-ф-ф, не больно больше?

  – Нет, – всхлипнула Эля, обнимая дочку. – Не больно.

  – Тогда не плачь!

  – Не буду.

  – Иди сюда, – Дамир подхватил малышку, отвлекая. Он уже успел сходить в спальню, одеться, теперь показывал глазами Эле, что ей не мешало бы сделать то же самое. – Будем завтракать или смотреть «Холодное сердце»? – зашёл сразу с козырей, мгновенно переключая внимание малышки с ушибленного пальца мамы на сказку. Что и говорить, Олаф – отличный снеговик, прекрасный помощник в деле отвлечения от обнажённой мамы в постели чужого дяди.

  – Холодное сердце!

  – Отлично, включай, – он протянул Серафиме пульт, и пока та разбиралась с кнопками, быстро собрал постельное бельё и заправил диван.

  – О чём думаешь? – где-то на середине мультфильма спросил притихшую Элю, в задумчивости разглядывающую тумбу под телевизором. Удивительной красоты конструкция. Серый металлик, стекло, саундбар.

  – Так... – неопределённо отозвалась она. Так? Так, значит?!

  – Эля? – промурчал он в ухо. – Я жду, – она покосилась, окинула задумчивым взглядом дочку, перевела взгляд на него.

  – Нужен костюм Снегурочки, из голубой парчи, с пуговичками-сосульками…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

  – Вот как? Очень нужен? – засмеялся Дамир, уткнувшись носом в растрёпанные волосы, источающие аромат горечи, заставляющий сердце биться на полную катушку. Жить. Любить. Дышать.