Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

воля и ум не предрасположены соответствующим образом. Материалист становится материалистом задолго до того, как познакомится с трудами Фейербаха. Материалист познает мир не за письменным столом или созерцая звездное небо, а вкладывая в банк очередной денежный пай или благоговейно поглаживая руль своего нового автомобиля. И познание это глубже, чем кажется на первый взгляд. За ним – представление о добре и зле, правде и лжи, достоинстве и низости, о Вселенной, если угодно, и месте человека в ней. Прежде выводов Гегеля человек ощущал себя богоподобным, прежде выводов Ленина человек ощущал себя обезьяной. Поэтому так злятся обезьяны, когда смеются над их предком, поэтому так оскорблены верующие, когда поносят их Отца. Поэтому обезьяны и верующие никогда не поймут друг друга. Ну и пусть! Главное, чтоб не дрались.

Глава 41. Газета

Сколько веревочке не виться…. Приятная студенческая жизнь подходила к концу. Шесть лет – не кот чихнул. Мои однокурсники путевку в жизнь получили на год раньше. Мишка Герасимов отправился в Сибирь, в Туву, отрабатывать долг перед государством, Славика отец устроил инструктором в Петроградский райком комсомола, Андрея отец пристроил корреспондентом в многотиражку своего завода.

Меня устраивать было некому, пришлось выкручиваться самому. В Сибирь я отправился бы разве что в кандалах, на завод идти категорически не хотелось, в райкоме меня никто не ждал, поэтому я решил остаться в университете.

Оглядываясь назад, могу сказать – это был счастливый выбор. Университетский еженедельник в середине восьмидесятых был самым желанным прибежищем для раздолбая, вроде меня.

Во-первых, коллектив. Шесть милых женщин и одна дореволюционная старушка-машинистка. Во-вторых, я остался на территории, которую большевики полностью подчинить себе так и не смогли.

Университет, как не крути, это собрание весьма образованных и неглупых людей обоего пола, в задачу которых входит только одно – думать. Вот они и думают. Когда много умных людей думают, рождаются интересные идеи. Понять эти идеи заурядному партийцу сложно, что позволяет идеям некоторое время беспрепятственно размножаться. Возникает атмосфера некоей автономной самобытности посреди моря враждебной банальности и откровенного дебилизма. Неизбежно возникает инакомыслие и фронда. Самобытность и автономия только усиливаются, когда извне усиливается давление обеспокоенной власти. Принуждать к противостоянию никого не приходится. Каждому лестно быть внутри крепости, в которой хранится ковчег передовых знаний. Естественным образом внешний мир становится чуточку чужим и враждебным. Конечно, власть это беспокоит. Единственный способ для власти разбить монолит сопротивленцев – внедрить в крепость своих агентов. Для этого и существовал в ЛГУ, помимо первого отдела, институт парткомов, во главе которых стоял в ту пору всесильный и страшный товарищ Дубов.

Дубов и был, по существу, главным редактором газеты «Ленинградский Университет». Наталья Толстая, хоть и числилась главным редактором, шагу не могла сделать без одобрения или повеления всесильного секретаря парткома.

Я вломился в женский коллектив, как матрос Железняк в институт благородных девиц. Мужчину тут ждали давно. Пока в штате был только один, фотограф, но он от долгого употребления так обабился, что даже борода его не спасала. И вдруг – вот он. Молодой, крупный, неуклюжий, любопытный, амбициозный, грубовато-неотесанный, а главное, во взгляде прячется еще неудовлетворенная похоть к женскому полу, которую так легко обратить и в пылкую дружбу, и в запретную страсть.

Для проверки творческой потенции мне дали первое важное задание – написать фельетон о том, как несознательные студенты портят столы в аудиториях, рисуя на них всякую всячину. Словом, «плохиши» наплевательски относятся к социалистической собственности. Есть где развернуться! До сих пор помню первое предложение: «Японская пословица гласит: «Прежде чем написать что-то – посмотри, как красив чистый лист бумаги!»» Понесло сразу. Надписи на столах в аудиториях были разные: и забавные, и похабные, и глупые. Я рифмовал их в язвительные конструкции и поливал остроумным ядом. Разошелся и вышел на уровень космических обобщений. Обличал и увещевал. Впервые отказался от своей универсальной концовки «ведь в этом и заключается наша правда!» в пользу многоточия.

Мне понравилось. Но гораздо важнее, что понравилось Дубову! Он так и сказал редактору Наталье Толстой: «Где вы его откопали?» Так, еще будучи студентом 5-го курса, я был принят в штат университетской газеты. А иначе говоря, был принят в приличную компанию.

Это был типичный женский цветник середины восьмидесятых. Шесть милых симпатичных молодых женщин, которые читали Цветаеву, слушали Цоя и Гребенщикова, ходили на выставки и на дискотеки, в Кировский театр и в ленинградский рок-клуб, пили водку и шампанское, курили «Ротманс» и «Беломор» и обладали приятным шармом превосходства над серостью и убогостью советской действительности. Некоторые были изрядно образованы и умны. Натэлла Кулешова, красивая женщина, чуть склонная к полноте, с грузинским профилем и острым язвительным умом, была на «ты» со многими заслуженными артистами ленинградских театров; Ольга Светличная поразила мою рабоче-крестьянскую душу тем, что в совершенстве знала французский и в детстве имела собственную гувернантку; Вера была точной копией леди Дианы и при этом обладала обаянием хорошо воспитанной веселой барышни; Татьяна Гаген прекрасно разбиралась во французской живописи XX века, была до карикатурности заносчива и злоречива, и находилась в постоянном поиске молодого человека, который смог бы затмить своими дарованиями ее самомнение; Танька Левина, перфекционистка с веселыми ямочками на щеках, тоже искала жениха, желательно с фамилией Иванов, поскольку главный по кадрам университета не очень жаловал «левиных». Наконец, ровесница века, мудрая Любовь Давыдовна Беркович, машинистка, которая не мыслила себя без работы, без своей верной пишущей машинки и была мамой и бабушкой нашей компании.

Главный редактор газеты Наталья Толстая, как и положено грамотному руководителю, была среднего пола и хорошо смотрелась в этой роли.

Хорошо помню, как мягко падал в эти теплые женские руки. Хорошо быть единственным! Приятно войти в двери и увидеть, как поднимаются на тебя шесть пар женских глаз, всегда любопытных, всегда ожидающих, всегда готовых к игре «а попробуй-ка меня соблазни».

Работали мы мало, чая пили много, с конфетами и домашними плюшками, курили до одурения, умничали, строили глазки и сплетничали. Я быстро обабился. Мужская грубость теперь меня раздражала, серьезные мужские разговоры утомляли. Народная улица с ее пещерными нравами отталкивала и пугала. Я стал много хихикать и усвоил легкий, ироничный взгляд на мир. Теперь мой стеб не был злым, как раньше, скорее, снисходительным. Одно время я даже вошел в роль «баловня судьбы», всеобщего любимца, доброго малого с белозубой улыбкой, не ведающего печали, но эта ноша оказалась мне не по плечам.

Штатное расписание в еженедельнике было укомплектовано, и мой маленький гарем был застрахован от мужского вторжения.