Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

семьи. Он и включил рубильник вновь. Только теперь все тепло и свет Веркиных глаз достались ему.

Я страдал ровно две недели, изведя Андрея и Славика своим нытьем. Киту жаловаться было бесполезно. У него был один-единственный способ лечения от всех напастей с пагубными побочными эффектами. Через две недели кто-то милосердно вырубил и мой рубильник, и я вернулся в прежнюю жизнь. По крайней мере, теперь я знал, как выглядит любовь в шестнадцать.

Увы, Натэлла ничего не забыла. Наши отношения напоминали поединок, смысл которого состоял в том, чтобы противник запросил пощады. Внешне все выглядело пристойно. Битва шла в астрале. Иногда одно-единственное слово, сказанное за чайным столом после летучки, становилось ядерным взрывом, а холодная терпеливая улыбка химической атакой. Страдали мы оба, но сдаваться никто не хотел. Теперь я думаю – а как сдаваться? Просить прощение? За что? За то, что разлюбил? Полноте, да и не любил вовсе. К тому же подобное признание стало бы для меня смертной казнью. Разлюбить могла одна она. Желательно со спецэффектами. Предложить руку и сердце? Но Натэлла разводиться не собиралась, обеспеченная и состоятельная семья надежно хранила ее женский статус и благополучие. Да и в страшном сне я не мог представить, как живу вместе с этой гремучей змеей.

Предложить: «Давай останемся друзьями»? Разве это не издевательство? Нанеся и получив множество ран, предлагать противнику дружбу?

Расцепить нас могла только судьба.

Глава 43. Перестройка

Между тем с приходом нового, молодого генсека Горбачева началась перестройка. Кто-то назвал ее свежими ветрами перемен. Я бы сказал иначе. Началось брожение. Протухший коммунистический режим забродил, выделяя газы. Донные отложения токсичного марксистского ила взбаламутились. Горбачев подбросил в забродившую массу дрожжей и она запузырилась и вспучилась. «Процесс пошел», – как с удовлетворением отметил генсек, и его (процесс, да и генсека!) было уже не остановить.

Из щелей повылезали оракулы. Началось соревнование в вольнодумстве. Тот, кто еще вчера казался смельчаком, ныне становился ретроградом, а вперед выскакивал, как задиристый воробей, новый герой с взъерошенной шевелюрой и шальными от дерзости глазами. Началось, как в известной сказке: «И вовсе вы не великий, а всего лишь величайший», – а закончилось, как и следовало ожидать: «Бей его! Ломай!»

Рабы и лакеи гордо поднимали головы и, как когда-то их деды, готовы были запеть: «Кипит наш разум возмущенный». Коммунисты сдулись почти сразу. Все увидели, что и не такие уж они ужасные и всесильные, и злорадно смыкали вокруг них кольцо презрения и отчуждения. Скоро затрещит обшивка корабля, который намерен был плыть через волны до самого края Истории; скоро повалятся мачты и пассажиры в панике начнут прыгать за борт; скоро смертельно усталый капитан скажет в телекамеры: «Кончено! Все свободны. Спасибо!».

Но это будет потом. А в 86-м корабль еще плыл в будущее с гордо реющим красным флагом.

Я-таки поступил с легкой руки Натэллы в УМЛ (Университет марксизма-ленинизма), что обязывало меня изредка появляться в парткоме ЛГУ, где секретарша ставила в мою зачетку отличные оценки. Я стал членом комитета комсомола университета и теперь периодически ходил на чудовищно скучные совещания, где на птичьем языке молодые люди с постными каменными лицами решали какие-то загадочные комсомольские проблемы. Я так и не научился придавать своему лицу каменно-строгую бесстрастность и выдавал себя то рассеянным, то скучающим, то глумливым выражением. Сразу было видно, что я чужой в этой стае, но секретарь был со мною вежлив и особенно не докучал. В газете я вел, как и предлагала Натэлла, комсомольскую тему. Тема требовала некоторых журналистских навыков. Нельзя было увлекаться и умничать, но не стоило и уходить в сухой формализм, используя набившие оскомину клише. Время требовало перемен. Что это значило в комсомольской работе, толком никто не знал. Партком не в состоянии был, как прежде, ясно и твердо указать курс. У них там тоже появились сомнения. Шли самостоятельно. Секретарь хмурился на совещаниях и производил впечатление человека, который знает как, но пока выжидает. Нам всем оставалось имитировать задористость и боевитость. Типа: «Ну что приуныли, чертяки?! Давайте-ка грянем дружно!».

Я всячески пытался выбить из себя искры задора и искренности. Вымучивал из себя мысли про то, как можно с энтузиазмом провести субботник. Размышлял, почему надо читать работы Ленина (почему? Да чтоб задор не иссяк!). Уверял заблудших, что только в марксизме-ленинизме человек может найти ответы на все злободневные вопросы. И опять, как и в Ладейном Поле шесть лет назад, мне пришлось писать про комсомольский билет. Некая Ирина Яковлева с пятого курса филфака потеряла комсомольский билет. Чрезвычайное событие или заурядный случай? Есть о чем поговорить в эпоху гласности. Мы встретились с усталой девушкой в пустой аудитории после занятий, и я сразу понял, что конфликта, из которого можно было извлечь острую драматургию, не получится.

– Как же так, Ира? Это же… билет. Комсомольский! Кошелек с деньгами и то…

– Вместе с кошельком и потеряла. В сумочке. В кошельке вся стипендия была. Хотела сапоги себе купить на зиму. Жалко.

Я не стал спрашивать, что жалко – кошелек или билет. Самому мне стало жалко денег почему-то.

– Да Бог с ними, с деньгами, – словно вспомнив забытый текст, торопливо поправилась Ирина, – билета жалко. Теперь как быть? Могут ведь и исключить?

– Могут, – вздохнул я. – Сильно переживаешь?

– Сильно.

– И раскаиваешься?

– Конечно. Пятый курс. Шутка ли? Может найдется?

Статью я писал два дня. Выжал из себя все. Главная мысль сначала была – большие беды начинаются с малого. Но! Утерять билет – разве это мало?! Задумался и родил: билет – это не красная книжица, это материальное свидетельство большой идеи! Символ, наподобие знамени! Клятва, которую мы носим в сердце! Святыня, которую бойцы хранили на груди во время Великой Отечественной. Пафос получился чудовищный. Я дописался до того, что билет – это пропуск в новую жизнь, что хранить его нужно вечно. В конце текста опять назойливо сигналил финал: «Ведь в этом и заключается наша правда!»

Поставив точку, я долго сидел на стуле перед секретером, тупо глядя в глаза Ричи Блэкмору, который сочувственно хмурился в ответ. Вспомнил, что нечто подобное о комсомольском билете писал уже в давно в Лодейном Поле. Мучила мысль – не повторяюсь ли? На душе было гадко. Пришла в голову простая мысль: «Как же я могу сказать то, что я думаю, если не могу сказать то, что я думаю?» «А ты не думай, – сказал Ричи, – лучше послушай мой «Сэйл Эвей»». Что я и сделал. И