Царица Шаммурамат. Полёт голубки - Юлия Львофф

Воины, казнившие осуждённого и теперь приглядывавшие за тем, чтобы его соратники не сняли тело с крюка, с подозрением уставились на женщину. «Позвольте мне просто подойти к нему поближе», — прозвучала тихая просьба, и, так как эта просьба подкрепилась несколькими сиклями серебра, стражники согласились пропустить незнакомку к повешенному.

Жизненные силы заметно оставляли Эришума, истекавшего кровью. Его руки поникли бы как плети, не будь они накрепко связаны за спиной. Дыхание его стало прерывистым, на губах выступила окрашенная кровью пена. Взор туманился, Эришум терял сознание. Он покидал этот мир, и последнее, что он видел, это женская ладонь, на которой сверкал, как кровавая слеза, крупный камень, вправленный в золотой перстень…

Спустя несколько дней после казни Эришума, обвинённого в измене царю и Ашшуру, царь своим указом назначил нового туртана. К величайшей досаде Шамашхасира, на глиняной табличке, скреплённой печатью владыки Нина, было начертано вовсе не его имя.

— Ты ведь раскрыл заговор Эришума не из личных корыстных побуждений, не так ли? — спросил у шакну царь, пристально вглядываясь в его лицо, точно пытался проникнуть в его скрытые дерзкие помыслы.

— Владыка, опасность миновала, и я горжусь тем, что сумел вовремя её предотвратить, — стараясь сохранять невозмутимость, ответил Шамашхасир. — Я дал тебе присягу верности: я здесь, чтобы служить тебе и защищать твой престол. Воля твоя для меня закон. Я буду счастлив служить под началом Оннеса. В прошлом я имел возможность убедиться, что он хороший военачальник и бесстрашный воин. И главное, я ни минуты не сомневаюсь в его честности и преданности тебе, владыка.

После этих слов Шамашхасир склонился в глубоком поклоне, прижав руку к груди.

В ниневийском дворце известие о том, что царь назвал туртаном отпрыска из династии придворных казначеев, стало для сановников, да и жрецов, потрясением. Неожиданно для всех Нин поступил по собственному усмотрению, изменив традицию, насчитывавшую сотни лет.

Но были и те, что, наоборот, шумно восхищались царской дерзостью: Нин дал понять всей стране, что он больше не тот человек, которому можно связать руки традициями, если они его не устраивают, какими бы древними они ни были.

Когда Оннес на вопрос Ану-син ответил, что, если с Эришумом стрясётся нечто непредвиденное, то место туртана займёт либо он, либо шакну Шамашхасир, он даже не подозревал, насколько близкими окажутся эти перемены. Одни придворные недоумевали, отчего выбор царя пал на главного казначея, а не на преданного шакну; другие, которые в прошлом ходили в военные походы вместе с Оннесом, говорили, что иначе и быть не могло. Ведь Оннес с отрочества жил в военном лагере, он чувствовал себя дома скорее на поле брани, чем в казначейской палате. Это человек меча, говорили они, а не письмен и цифр на глиняных табличках.

С того дня, как был оглашён царский указ, Оннес с рвением и пылом принялся осваивать особенности своей новой должности. Он не только изучал высшее армейское искусство, но также занимался ремеслом простых солдат: под звуки трубы, в казармах, на поле, вместе с новобранцами, по целым дням ходил в строю шагом, стрелял из лука и пращи, бегал под тяжестью полного вооружения, перепрыгивал рвы. Преодолевая многолетнее вынужденное подчинение традициям, в нём пробуждалась кровь бывалого воина, сурового, выносливого, упрямого, — того, кем он был рождён.

Помня о том, что случилось с его предшественником, зная, что место туртана мечтал заполучить Шамашхасир, Оннес делал всё, чтобы укрепить в войсках любовь к себе. Он подходил к воинам, заговаривал с ними, выслушивал их рассказы о последних походах и вспоминал прошлые победы со своими старыми боевыми соратниками.

Чем сильнее телом и увереннее духом чувствовал себя Оннес, тем печальнее становилась Ану-син. Её любимый муж всё реже делил с ней ложе: первую часть ночи он посвящал отдыху, предпочитая спать в своих покоях; вторую — делам военным и государственным. Ассирийская армия готовилась выступить в поход; разлука с любимым была неизбежна, а Ану-син уже сейчас чувствовала себя покинутой и одинокой.

К горькому чувству тоски и неопределённости будущего (время шло, а предвестников того, что её предначертание должно свершиться, всё не было) примешивалось мучительное раскаяние. Неожиданно для себя Ану-син стала тяготиться чувством вины. Она всё чаще задавала себе вопрос: как сложилась бы её судьба, если бы она оставила ребёнка Эришума, если бы родила? Ответ был всегда один и тот же: она никогда не стала бы энту и не вышла замуж за Оннеса — и этот ответ причинял ей ещё больше боли. Она сердилась оттого, что не могла принять его, и оттого, что не находила другого. Вытравив плод насильственной связи, она своим выбором обрекла себя на бездетность и теперь испытывала вину перед Оннесом. Ану-син знала, что больше всего на свете он хотел иметь детей от неё: она видела эту мечту в его глазах, она чувствовала это желание в его напоре каждый раз, когда они занимались любовью, он говорил ей об этом своими прикосновениями, своей лаской, своей страстью. Он не упрекал её за то, что она неспособна зачать от него, никогда не спрашивал о том, кто был её первый мужчина, и, однако, она ясно чувствовала его боль и его невысказанную досаду. Но Ану-син и самой с каждым днём становилось всё труднее избавиться от своей собственной боли. Клеймо бесплодной, «негодной» жены жгло её, разъедало душу; и тем сложнее было ей как прежде гордо держать голову, чем чаще она ловила на себе взгляды окружающих: осуждающие, пренебрежительные или сочувствующие.

Хотя в семейном союзе неизбежно присутствовали чувства, его главной целью в глазах государства было не сожительство, а размножение; не личное счастье супругов в настоящем, а продолжение рода в будущем. Предназначение женщины заключалось в том, чтобы выносить, родить и вскормить детей. По представлениям месопотамцев, человек продолжал жить не в загробном мире, а в своём потомстве, в своём семени. Самым страшным несчастьем для жителей Двуречья была бездетность. Сын, внук являлся прямым продолжением жизни человека; на него ложилась и забота об умерших предках. Если жена не могла родить, муж имел законное право дать ей развод и выгнать из своего дома.

Хотя у Оннеса были дети от других жён и наложниц, родственники удивлялись, отчего же его любимая жена Ану-син, которой он отдал во владение целый дом (остальные его женщины проживали все под одной крышей в старом дворце), никак не подарит ему ребёнка. Чувствуя себя виноватой, Ану-син тайком плакала по ночам в подушку, но днём, появляясь на людях, она снова превращалась в ту величавую с виду и гордую нравом женщину, которая когда-то пленила Оннеса. В ту Ану-син, которая в глубине души оставалась жрицей Иштар, в ту Ану-син, в сердце которой горел неистовый огонь древней Ишхары. Никто не замечал тоски, омрачавшей её существование, никто не заподозрил её страданий.

За несколько дней до того, как ассирийская армия должна была выступить из Ниневии в поход, пришло известие о том, что давний недуг приковал к постели Шамхат, любимую женщину царя. Придворные лекари предрекли ей недолгую жизнь, а звездочёты, тщательно изучив гороскопы Нина и Шамхат, предупредили владыку, что, если он сейчас отправится на войну, то по возвращении найдёт свою любимицу в саркофаге. По недолгом размышлении удручённый Нин принял решение отправить во главе армии Оннеса, намереваясь остаток жизни Шамхат, отпущенный ей богами, провести рядом с ней.