На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

К этому моменту я лично Деда и Джимми уже ненавидел, как, впрочем, и их верноподданных мазохистов.

На этот раз вместо песен индейцы опять начали молиться.

По рукам, как переходящее красное знамя, пошла особо большая погремушка. Краснокожие о чем-то просили вслух своего всемогущего бога, но о чем именно – я не соображал абсолютно. Мои мозги расплавились окончательно. Индейская парная «вставила» меня значительно мощнее, чем любой известный доселе стимулятор.

Перед четвертым, заключительным актом нам опять наливали теплые травяные чаи. Честно говоря, облегчения от них не наступало.

Я с ужасом думал о предстоящей финальной сцене.

Чтобы порадовать соплеменников, Джимми-Солнечный Свет начал с песенок и умеренного пара.

Но не прошло и пяти минут, как жара резко усилилась – новые камни поливали водой без остановки.

Я, как страус, старался спрятать голову между ног и вообще мечтал раствориться.

Под парок вождь краснокожих заключенных завел какую-то древнюю индейскую легенду про Деда, животных и, конечно, смелых воинов. Я опять ничего не понимал – жар проникал внутрь через уши, горло, нос, и голова работала только на самосохранение.

Сразу после байки мы опять запели. Я с остервенением выкрикивал незнакомые слова, вставляя между ними родные русские ругательства.

Мне часто говорили, что я ругаюсь «не пошло». И даже изысканно. В банном вигваме со мной произошла трансформация – под действием обжигающего пара, ора соседей и абсолютной темноты я превратился в грязного и черноротого сапожника.

После исполнения пары заключительных песенок в ниппи опять начался зверинец.

Джими наяривал, мы дружно завывали и крякали. На апофеозе все прекратилось – главный жрец дал команду, и нас наконец «освободили».

Снаружи команду спасшихся встречали двое костровых.

Как только в лазе появлялась чья-то очередная голова, услужливые руки бережно принимали обгоревшее тельце и ставили его на ноги.

Как и космонавтам, самостоятельно подняться на затекшие конечности не удавалось почти никому. Некоторых волокли отлеживаться на заботливо расстеленные армейские одеяла.

На горе-краснокожих было жалко смотреть: мокрые шорты облепили красные и ослабевшие человеческие тушки. Колени подгибались, как у Христа после распятия.

Как правило, посмотреть на эту патетическую сцену стекались зрители.

Не понимающие жизни каторжане окружали резервацию и подбадривали индейцев разнообразными выкриками.

Я на это внимания не обращал, ибо меня ждали водные процедуры, торжественный обед у костра и послеобеденный сон в законный выходной.

На индейском хоздворе стояли две пластиковые бочки, оставшиеся от каких-то лакокрасок-ядохимикатов.

Пока мы умирали в волшебной юрте, дежурные по отряду наполняли их чистой холодной водой.

Любители прекрасного (а зимой – острых ощущений) по очереди прыгали в их освежающую прохладу, хотя два с половиной настоящих индейца считали эти водные процедуры излишеством.

Я лично их обожал! Процедуры то есть.

Несмотря на небольшие размеры бочек, мы умело группировались так, что над водой торчала только голова. Кто-нибудь из идолопоклонников направлял на купающегося шланг и тот окончательно «отлетал».

Только ради этого момента стоило попасть в федеральную тюрьму Форт-Фикс!

…А на остатках священного костра уже томился кулеш, сработанный нашим отрядным шеф-поваром и его помощниками.

На фоне столовской хавки фантазийный обед из «дай вам боже, что нам не гоже», зато с настоящим «дымком» казался мне изысканнейшим произведением кулинарного искусства.

Я смаковал каждую ложку пахучей тюремной амброзии и мечтал о добавке.

И так – каждую неделю в течение шести месяцев…

Тем не менее идиллией мою жизнь с туземцами назвать было нельзя.

За полгода «индейства» меня несколько раз вызывал на ковер верховный вождь Джимми – Солнечный Свет. Он высказывал недовольство поступками начинающего краснокожего – моими походами в синагогу и к протестантам.

Строгого и принципиального дядечку интересовало одно – когда наконец я официально изменю свое вероисповедание в тюремной компьютерной системе.

Я обещал подумать, сославшись на трудность выбора: фамилия – Трахтенберг, вероисповедание – индеец/коренной американец. Этот постулат, безусловно, впечатлял и меня, и моих друзей на свободе, но отдавал каким-то не совсем здоровым компромиссом. Притворяться я не хотел, меня вполне устраивала роль простого «кандидата в члены» племени сиу.

Но так думали не все.

Венгерский еврей Иштван, сорокалетний неисправимый жулик из предместья Будапешта, легко перешел из иудаизма в «индейство» ради субботней сауны.

Поначалу он даже пытался учить меня жизни. От дремучего невежи Иштвана исходила отрицательная энергия, находиться в более чем тесном кругу с такими людьми мне не хотелось совершенно.

Масла в огонь добавило и зимнее происшествие, когда я пошел ва-банк, чувствуя закипание разума и приближающуюся «финита ля комедия»[338].

…С наступлением холодов у индейцев ничего не изменилось.

Особенно теплолюбивые арестанты ходить в парилку перестали. Оставшиеся энтузиасты, так же как и летом, обнажались на морозе и, прыгая с ноги на ногу, подползали к бизону и ниппи.

В самом вигваме было по-прежнему жарко до невозможности. Холодным оставался лишь только пол индейской молельни.

Помня родительские заветы, советы многоуважаемого нью-йоркского доктора Джозефа Клейнермана и автора статей в умных мужских журналах, я старался не сидеть на холодном. Ибо это грозило весьма неприятными последствиями.

Оздоравливающаяся особь мужского пола этого не могла допустить!

По выходу из тюрьмы я планировал продолжить жить долгие годы и с повышенным КПД. Как в том самом олимпийском девизе – Citius, Altius, Fortius![339]

Два часа в позе зародыша, «голой жопой на ледяной земле», являлись наипреступнейшим преступным преступлением против собственного здоровья и мужского светлого будущего.

Поэтому на ближайшем совете стаи, сразу же после отчетов и «трубки мира», я вынес мучавший меня вопрос на обсуждение «братьев» – индейцев. Мне хотелось получить благословление на поджопное одеяло от принципиального и строгого шамана – вождя тюремных краснокожих.

К великому ужасу медицинского популяризатора Трахтенберга, собравшиеся в тот вечер идолопоклонники проявили себя на редкость необразованными и не желающими образовываться личностями. Тон ответов задал сам Джимми, который видел во мне ненужного племенного карбонария и угрозу своему авторитету.