Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Предполагалось, что меня никто не пустит, хотя и было приглашение, но моя кандидатура вызывала сомнение. Помог Твардовский. Твардовский взял меня за руку и повел в ЦК, и все так раскланивались, и даже на меня часть какой-то почести пала. А я спокойно относилась к возможности каких-то поездок, потому что полагала, что за это расплата какая-то должна быть. Ты что-нибудь плохое сделал – и поезжай. Но потом все необходимые документы мне выдали.

В поездке наиболее сложная роль была у Твардовского, потому что в основном к нему обращались журналисты со всеми приятными и неприятными вопросами, чего так опасались наши чиновники. Ему как-то надо было отвечать за журнал, за то, что какие-то люди претерпели неприятности, за все. Что касается меня, то мое положение было легкое, меня спрашивали только или какая в Москве погода, или как там Окуджава. Никаким образом не подковыривали. А на Твардовском лежала особая ответственность. Это его тяготило. Заметно было, что он там томился, а вот со мной открыто держался.

Среди людей, окружавших нашу группу, была богатая эмигрантка, которая все время бросалась к Твардовскому:

– Наш Трифоныч, наш Трифоныч!

Он мне говорит:

– Вы не можете как-нибудь это чудовищную бабу от меня устранить, не могу я это видеть.

Твардовского тяготило и то, что Сурков, который возглавлял нашу делегацию, строго за всеми следил. А я ему говорю:

– Александр Трифонович, ничего, вы не обращайте внимания.

И вот как-то вечером мы немного так с Твардовским поговорили, посидели, и он сказал:

– Изабелла Ахатовна, что мне делать? Меня совершенно Сурков затравил, следит. А у вас “сувениры” есть?

“Сувениры” были – водка. Я говорю:

– Александр Трифонович, вот так давайте, мы будем на ночь прощаться, я пожелаю: “Спокойной ночи, Алексей Александрович!” – это Суркову. И вам пожелаю спокойной ночи и пойду спать. А вы скажите Суркову: “Столько впечатлений, пойду-ка и я спать”. Потом зайдете ко мне в номер.

Так и сделали. Я достала бутылку и отдала ему. И вот на следующее утро я иду и идет Сурков, очень мрачный. Я спрашиваю:

– Алексей Александрович, что вы так грозно смотрите?

Он так на меня подозрительно глянул, а оказалось, что Твардовский не пришел к завтраку и на встречу с журналистами.

И только потом Александр Трифонович рассказал, мне рассказал, какую счастливую ночь он провел без всякого присмотра. Он вышел один, но совершенно не ориентировался, ничего, конечно, по-французски не понимал и сначала как-то ничего не мог вычислить в этом обаятельном городе и им прельстился. Но, к счастью, ему попались какие-то бродяги, клошары, которые его дружески встретили. И он им очень обрадовался. Это такая группка была безобидных бродячих ночных людей, и двое из них говорили по-русски. Это так восхитило Александра Трифоновича, он рассказывал мне потом, как ему было отрадно, что в Париже по-русски говорят. Это, по-видимому, были какие-то потомки русских эмигрантов, и с ними он чудесно провел время, угощал их широко, расспрашивал. И так мне, говорит, понравилось, и мы в такие какие-то кабачки заходили, и вдруг я понял, что я, может быть, и правда в Париже.

Я не знаю, что он рассказывал Суркову, но тот заподозрил, что я как-то наущала его свободней держаться. Но я, наоборот, старалась его уберечь от всяких нареканий.

В тот же день Сурков сказал:

– Вы должны вместе с другими пойти к студентам и с ними побеседовать.

Я говорю Александру Трифоновичу:

– Мы сегодня с делегацией пойдем к студентам, нам нужно быть осторожнее.

Может, это была Сорбонна? Но нет, Сорбонну советские презирали. Какой-то студенческий клуб. Мы пошли. Студенты там были, напитки разные подавались. Сурков внимательно следил.

Я говорю:

– Александр Трифонович, обойдется. Я буду как вы.

Нас спрашивают:

– Что будете пить?

И я сказала:

– Пепси-колу.

Твардовский спрашивает:

– Что это такое?

Я:

– Это такой напиток.

Он попробовал, отплевывался. И смех, и слезы:

– И что, они это пьют?!

– Они много чего пьют, иногда “Бордо”, но вы же не будете.

Этот напиток произвел на Александра Трифоновича такое ужасное впечатление, чудовищное. Он даже подумал, что это что-то ядовитое. Но тем не менее Суркова это утешило.

После этой встречи Твардовский объявил Суркову, что плохо себя чувствует и хочет вернуться в Москву. И он действительно вернулся раньше всех.

Мне он сказал:

– Изабелла Ахатовна, я хочу уехать, мне здесь тяжело.

Я ему ответила:

– Александр Трифонович, я тоже не ощущаю себя в каком-то приволье. Я знаю, откуда я и куда.

Твардовский уезжал. Еще нужно было дождаться, когда этот самолет “Париж – Москва”. И он говорит:

– Прошу вас, возьмите у меня деньги, а то куда мне их девать-то. Мне ничего не надо, покупать я ничего не буду, а вы, может быть, купите себе что-нибудь.

– У меня есть деньги, достаточно.

– Вы можете ради меня купить себе ботинки? Я не могу видеть, как на каблуках вы ходите.

А я на высоченных каблуках ходила, на шпильках, было тогда модно, и очень страдала на булыжных мостовых.

– Да я же не ношу ботинки.

– Ну, полуботинки.

Это была душевность с его стороны, но никаких денег я не взяла. Александр Трифонович уехал, а я размышляла о том, что его душа была уязвлена чем-то. Сложный, трагический образ Твардовского. Он действительно выхлопотал для меня эту поездку, а сам Париж покинул, потому что там томился.

Когда Твардовский улетел в Москву, приехал Роберт Рождественский. Оставался еще Вознесенский. Всем этим поэтическим сборищем ведали Эльза Триоле и Арагон. Она была абсолютно советский человек. И только то, что она хотела, то и рекламировалось. Она привечала Вознесенского, а про меня говорила: “Посмотрите на эту советскую Брижит Бардо!”

А когда я читала стихи, она сказала: “Хватит. Довольно!” – и по-французски, и по-русски. Я нисколько не обижалась, во мне не было этого, я вообще считала, что обидчивость есть комплекс неполноценности, а у меня его не было. Хотя, конечно, в Париже лучше быть свободным человеком. Она мне – дерзость, а я ей:

– Я восхищена вашим переводом Селина!

Но я действительно читала этот перевод. И она была поражена этим, тем более в ответ на такую нелюбезность.

Потом появился Кирсанов. И вдруг он упомянул про меня, про мои стихи о Пастернаке. Триоле просто перекосило, так на нее подействовало имя Пастернака. А Борис Леонидович ни в чем не повинен, просто откуда-то было известно, что он сказал что-то про Брик и что не повезло Маяковскому. Он не вникал в какие-то мелкие подробности, а это сказал. И, конечно, ненависть.