Милый Эдвард - Энн Наполитано

Марк воспринимает это как просьбу отстать. Он переключает внимание на свой ноутбук, на экране которого мелькают графики и таблицы, подробно отражающие последние рыночные тенденции, индексы изменения цен и финансовые потери. Он просматривает статистику скальпинговых сделок. Изучает индекс S&P, курсы CME – Чикагской товарной биржи – и последние торговые предложения. Он ищет то же самое, что ищет каждую минуту каждого дня: возможности, невидимые для всех, кроме него одного.

Линда роется в сумочке и прячет в рукав тест на беременность. Она ждет столько, сколько может, и в конце концов просит Флориду подвинуться.

– Хочешь пописать? – спрашивает женщина.

Когда Флорида встает, то вся ее одежда звенит. Она выходит в проход, и Линда, повернувшись боком, протискивается. Она спешит в кабинку и случайно ловит взгляд солдата, сидящего у прохода напротив.

– Привет, – пискляво отвечает она.

Солдат поднимает массивную руку в знак приветствия, и Линда смущенно проходит мимо. У туалета выстроилась очередь, и она послушно занимает место. Она смотрит на высокого подростка со взъерошенными волосами, которого ранее обыскивали в аэропорту. Он в наушниках, слегка покачивается под неслышную музыку. Линда чувствует легкую душевную боль, когда видит, как он расправляет плечи: он немного похож на ее бывшего парня, одного из первых. Она вспоминает, как проводила рукой по таким же растрепанным волосам, а потом отмахивается от этого воспоминания, ведь мальчик перед ней явно еще не достиг совершеннолетия. Почему он тогда решил поспорить с сотрудником службы безопасности? Разве не проще простого пройти через сканер? Линда никогда не понимала людей, стоящих на своем. И что с того, что сканирующее устройство бесполезное? В чем смысл поднимать шум и выводить людей из себя? В конце концов, аэропорт ни за что не переделает систему безопасности из-за мнения какого-то подростка. Это бесполезно.

Она теребит рукав и чувствует, как шуршит пластиковая обертка теста. Когда она училась в школе, то прятала шпаргалки в том же месте. Линда задумывается: а не устал ли этот кусочек кожи над запястьем на ее правой руке покрывать ее неудачи?

– Вы в порядке? – спрашивает подросток. – Мэм?

– Я? Да.

Какая эмоция проступила на ее лице, что подросток отвлекся от своих раздумий? Она пытается смягчить выражение лица.

– Не обязательно называть меня «мэм», – говорит она. – Мне всего двадцать пять.

И, стоило Линде это произнести, как она поняла: двадцать пять лет для этого мальчика – вполне себе старость, достойная «мэм».

Парень вежливо улыбается и проходит в освободившуюся кабинку.

Двадцать пять – это не так много, думает она, смотря на закрытую дверь.

Когда Линда была подростком, они с лучшей подругой решили, что двадцать пять лет – это максимальный возраст для незамужней девушки. Гэри тридцать три, и он идеально подходит ей по возрасту. Мужчинам требуется больше времени, чем женщинам, чтобы повзрослеть: к тридцати трем годам Гэри переспал с достаточным количеством женщин (девять, сказал он ей, хотя она предполагает, что он занизил цифру), чтобы остепениться. Она переспала с достаточным количеством мужчин (шестнадцать), чтобы захотеть остановиться навсегда. Парень номер девять потушил об нее сигарету во время оргазма; номер одиннадцать изменил ей с учителем математики средней школы (да, не с учительницей); номер пятнадцать тратил деньги на метамфетамин, вместо того чтобы оплачивать квартиру. Только у парня номер тринадцать были приличная работа и деньги в банке, но его способ показать свою привязанность состоял в том, чтобы критиковать все вокруг. На день рождения он подарил ей косметику, а на Рождество – таблетки для похудения. На всякий случай она порвала с ним до Дня святого Валентина. Но подарочек от него все-таки получила – сомнение в каждом своем шаге.

Туалет освобождается, и Линда забегает внутрь. Как только она запирает дверь, включается свет. В кабинке тесно. Линда вытаскивает из рукава тест, зажимает в зубах его кончик и слегка дергает, разрывая обертку.

Она стягивает белые брюки, потом – нижнее белье и садится на корточки над унитазом, зажав руку между ног. Она делает глубокий вдох и мочится на тест. Она помнит, как подросток сказал сотруднику службы безопасности, что ему не нравится поза, которую люди принимают, находясь внутри сканирующего устройства, – что-то о том, что это унизительно? – и гадает, что бы он подумал об этой позе. Ее бедра трясутся, и самолет словно вторит.

Криспин Кокс пытается игнорировать боли в животе. Чтобы отвлечься, он думает о своей первой жене Луизе, которая никогда не сдавалась. Они развелись тридцать девять лет назад: времени с того дня прошло больше, чем они прожили вместе, и каждые несколько лет ее адвокат обращается к его адвокату с каким-нибудь надуманным предлогом, чтобы содрать с него больше… Больше денег, больше акций, больше недвижимости. Иногда для детей, иногда для нее самой. И черт возьми, в половине случаев она даже выигрывает.

Сиделка обращается к нему:

– Доктор сказал, что ваше состояние удовлетворительно. Но, кажется, вам больно? На сколько, от одного до десяти, вы оцениваете боль?

– Я в порядке, – говорит Криспин. – Мне просто нужна еще одна таблетка.

И почему он так хорошо помнит Луизу? Помнит их разговор у Карлино – тогда она сделала его любимую прическу и надела лучшее платье, – но не помнит, где они провели свой медовый месяц или чем занимался его младший сын. Вся его жизнь здесь, перед глазами, но иногда на яркий пейзаж наплывают тучи. То, что он видит и вспоминает, меняется каждый час.

Сиделка кладет таблетку в его раскрытую ладонь.

– Перестань так на меня смотреть, – говорит он ей.

– Сэр, я просто пытаюсь делать свою работу.

– В этом и проблема, – ворчит он. – Ты смотришь на меня так, будто я твоя чертова работа. Я никому не нужен. Не был нужен и не буду. Неужели ты не можешь вбить это в свою тупую упрямую голову?

Сиделка смотрит вниз, как будто ее ноги внезапно загорелись и ей нужно следить за пламенем. Господи, некоторые люди так слабы. Подуй на них, и они упадут. Он снова представляет себе Луизу и думает: Она никогда не отворачивалась, когда я кричал.

Перед ним возникает стюардесса с задницей мирового класса. Откуда она взялась? Боль резко усиливается, достигает пика.

– Могу я чем-нибудь помочь? – ровным голосом спрашивает она. – Хотите выпить, сэр, или перекусить?

Но боль замерла, волна застыла, и он не может говорить. Сиделка тоже молчит. Может быть, она даже плачет. Да ради всего святого! Криспин поднимает руку, надеясь, что этот жест заставит стюардессу исчезнуть.

– Я бы с удовольствием выпил, – говорит какой-то мужчина.

Криспин закрывает глаза, держа под языком таблетку.

Самолет мягко потряхивает, Вероника кладет руку на сиденье и поворачивается. В салоне тихо, слышно только, как кто-то прочищает горло. Пассажиры словно втягиваются в себя; долгий полет только начался, и им нужно привыкнуть к новому пространству, серебряной пуле, в которой они проведут большую часть дня. Они смиряются с новой обстановкой, один за другим. Самый популярный вопрос: как я должен провести это время, прежде чем моя жизнь возобновится?