Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер

У меня скучные одноклассники. Они прямо сейчас превращаются в стариков. А что будет, когда им исполнится пятнадцать, шестнадцать!

Телефон запищал. Опять сообщение! Ну понятно, кто это, как не Барбка.

«Я бы тоже сбежала из дома».

Не буду ей отвечать. Завтра.

Стук. Стук. Стук.

Не открою.

Снова стук. За дверью мама.

– Ты зачем запираешься?

Отпираю.

– Чего?

Мама входит. На ней жёлтая блузка и оранжевая юбка. Ничего себе!

– Это что такое? – говорю я со смехом. – Мне показалось, вечернее солнце ко мне в комнату вошло.

– Опять издеваешься, – вздыхает мама и проходит в комнату. Лёгкая походка должна создать впечатление, что она просто так зашла, для развлечения, в ходе вечерней прогулки по дому. На самом дела она пришла проверить, что происходит. – Ты же сама сказала, что предпочитаешь более яркую одежду. Ну вот, – говорит она и улыбается.

– Весьма ярко, – подтверждаю я.

– Ты вечно мной недовольна.

– Довольна, довольна, мамочка.

– Когда ты говоришь «мамочка», я точно знаю, что ты издеваешься, – говорит она серьёзно, почти обиженно. Мне становится её жалко. Может быть, иногда я действительно слишком строго отношусь к своей любимой мамочке. Ох, опять я иронизирую. Ничего не могу с собой поделать.

Мама оглядывает комнату. Я точно знаю, что у неё на уме. Надеюсь, она не станет говорить: «Очень всё разбросано. Непорядок». Не говорит.

– Спускайся в зал…

– В гостиную, – поправляю я.

– Ну да, в гостиную. Это то же самое.

– Не то же самое! Зал – это неправильно. Такого слова вообще нет! Ну, во Франции у нас был зал, а тут просто гостиная, потому что… – говорю я и продолжала бы, если бы мама меня не перебила.

– Зал – это большая гостиная. В ней рояль и…

– Почему мы там не остались? Если бы остались, у тебя по-прежнему был бы твой любимый зал.

Она опять перебивает. На этот раз энергично, резко. Мама когда злится, так уж злится.

– Ну так это не моя вина, что мы вернулись, – говорит она.

– Твоя, – огрызаюсь я.

Мама молчит. Снова смотрит по сторонам. Я и теперь знаю, что у неё на уме. Она этого не говорит.

– Давай ты спустишься? – На этот раз она избежала слова «зал». – Спустись, побудем немного вместе. А то ты всё время у себя. А если не у себя, то тебя вообще нет дома.

– У меня испанский, фехтование, скульптура… – начинаю я перечислять.

Она перебивает:

– Хватит!

Нет уж. Я продолжаю:

– Завтра у меня фехтование. В мае чемпионат. Преподаватель говорит, что у меня хорошо получается. Сегодня мне надо ещё подготовиться к истории искусства. У меня нет времени.

Мы смотрим друг на друга. Мама смотрит мне прямо в глаза.

– Ясно, – отступает она. Ещё немного оглядывает комнату. – Спокойной ночи. – И гладит меня по голове. Меня раздражает, когда она меня гладит, когда прикасается ко мне. Всё это выглядит как сцена из какого-то сериала или очень старого чёрно-белого американского фильма. Но я удерживаюсь: не дёргаю головой, не отступаю в сторону. Старикам надо иногда дать возможность продемонстрировать свою сентиментальность.

– Я же люблю тебя. Ты ведь знаешь, – говорит мамочка, убирая руку с моей головы. Я киваю. «Знаю, мамочка, знаю», – думаю я.

Мама поворачивается и медленно, словно уходя со сцены в ожидании бури аплодисментов, выходит из комнаты. На пороге останавливается, поворачивается, ещё раз обозревает комнату и наконец говорит:

– Очень у тебя тут всё разбросано. Нехорошо.

И закрывает дверь.

Ух. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Как я только не лопнула от всего этого сахара и пафоса. В мамином визите было больше сахара, чем во всех кондитерских города. Я некоторое время мечусь туда-сюда, как взбешённая львица, потом берусь за историю искусства. Прежде чем переодеться в пижаму, ищу разную музыку в интернете. One Direction – отличная группа, но Моцарт – это тоже класс. Останавливаюсь в результате на Шопене – мазурка, опус семнадцать, номер четыре. На ютубе её играет какой-то русский пианист. Ставлю на повтор. Пока буду сидеть в кровати с альбомом на коленях и рисовать домашнее задание по истории искусства, послушаю мазурку: через месяц, когда преподаватель вернется, я должна буду её сыграть лучше всех в мире. Не хочу его разочаровывать. То есть буду делать домашнее задание и одновременно слушать композицию, которую должна играть на фортепианном занятии. Мой папа тоже хвастается, что может делать одновременно несколько дел. Это, говорит он, очень полезно.

В кровати я рисую портрет воображаемого персонажа. Перед этим вытаскиваю из клетки Филомену, мою любимую крысу. Она недовольна, что я её разбудила. Сажаю её на плечо. Будет помогать мне рисовать домашку. Нарисую парня. Портрет парня. Мягким карандашом 6B набрасываю первые контуры. В прошлом году я ходила на курсы рисования. Лицо будет узкое, как у Алекса, а глаза – как у преподавателя фоно. Два в одном. Беру другой карандаш, потвёрже, H3, принимаюсь за губы. Петра сказала, что Алекс здорово целуется. Наверняка врёт. Откуда ей знать, как Алекс целуется. Я тоже без понятия. Никогда ещё не целовалась. Разве что с зеркалом. В ванной. Приложила к нему губы. Хотела посмотреть, как это. Немножко поупражняться. Я как раз тогда начала учить Алекса математике и физике и так далее. Я думаю, с поцелуями у меня тоже всё получилось бы. Но я пока не понимаю, кто начинает? Девочка или парень? А с языком что делать? Тоже не знаю. В интернете рекомендации ужасно путаные.

Заканчиваю рисунок.

Отличный портрет. Отчасти преподаватель фоно, отчасти Алекс.

Кладу Филомену назад в её дом, в её клетку. Удивляюсь, как она всегда радуется возвращению в свою тюрьму. Как будто довольна, что вырвалась из моих рук. Думаю о том, что у людей, наверное, всё тоже примерно так. Мы думаем, что наша привязанность к человеку – это чистое счастье, а для него это на самом деле мучение. Мы уверены, что кого-то радуем, а он это в лучшем случае терпит.

Ставлю себе будильник на телефоне. Выйду примерно на час раньше, чем надо. Папа всё время хочет меня отвезти на машине, но я отказываюсь. Хотя зимой, конечно, было бы гораздо приятнее. Особенно этой зимой, сейчас очень холодно. Снег, мокрый снег, слякоть… Но я не хочу, чтобы он меня подвозил до школы. Если бы по-другому – если бы по времени было устроено иначе – если бы он сначала отвозил…

Выключаю свет. Закрываю глаза. «Ну и день! – думаю я. – Отличный день. Столько новых впечатлений». Я протёрла Алексу нос. Одной рукой взяла его за подбородок, а чтобы он успокоился, сказала: «Закрой глаза», и он закрыл. Потом дезинфицировала ему нос. Ваткой убрала кровь вокруг раны. Он дёрнулся. Но не вырвался. Доверял мне. Я видела его губы. У него красивые губы. Мягкие. И кожа тоже мягкая. Я никогда ещё не прикасалась ни к одному парню. Ещё ни один парень, одноклассник или кто другой, не падал на собственный нос, не требовал первой помощи… короче, возможности не было. Если хочешь прикоснуться к лицу парня, надо, чтобы он упал и разбил нос или вляпался ещё в какую-нибудь неприятность. Скорее всего… Кожа у него правда мягкая… а у преподавателя фоно мерзкий парфюм… без парфюма было бы лучше…