Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер

– А ты сказала – ну, написала, – что тебя это интересует, – отвечаю я.

Она опять пожимает плечами. Я вижу, что у неё аж пальцы шевелятся, она хочет что-то написать и мне отправить.

– Дома ужасно, – говорит она через некоторое время.

Я киваю. Не знаю, что ей ответить. У меня тоже ужасно. Хотя папа очень классный и мама тоже не то чтобы злая волшебница, но всё равно я чувствую, что…

– Никто со мной не разговаривает, – прерывает мои мысли Барбка.

Я смотрю на неё и опять не знаю, что сказать. Папа часто говорит, что иногда достаточно просто выслушать человека. Что слушать – это половина хорошего разговора. Поэтому я поворачиваюсь к ней – ещё заметнее, чем раньше.

– Мама с папой не разговаривают, – говорит Барбка. – Даже когда он ещё жил с нами. – Невероятно! Какие длинные предложения! Если кому-нибудь рассказать, подумают, что я фантазирую. Барбка и длинные предложения! Не может быть!!! Потом Барбка молчит, смотрит в свой телефон; пальцы бегают по выключенному экрану. Как будто прежде, чем сказать что-нибудь, ей всё-таки надо это предложение сначала написать на невидимой клавиатуре.

– Никто у меня ничего не спрашивает, – продолжает она. – И ничего не говорит.

– Завидую! – со вздохом говорю я, чтобы её немного приободрить, а то кажется, что она вот-вот разрыдается. Понятия не имею, как реагировать, если рядом с тобой кто-то плачет. Мне бы было неловко. Да и ей тоже. Если ты перед кем-нибудь пустишь слезу – это всё равно как оказаться совершенно голым перед незнакомым человеком. Мне это не нравится. Не знаю. Слёзы – это что-то твоё и только твоё. Никогда не видела, чтобы папа плакал. Не могу себе представить его плачущим. Это был бы не мой папа. Мама много плакала. Когда мы из Франции вернулись домой. Я слышала, как она всхлипывает в ванной. Она запиралась, включала воду, чтобы не было слышно, но я всё равно слышала. Было ужасно. Мама плачет. Я чувствовала, что не могу ничего сделать. И потом она иногда весь день, с утра, носила тёмные очки. Говорила, что свет ей раздражает глаза. Но я-то знаю, что у неё от слёз были распухшие глаза. А теперь Барбка. Надеюсь, она не станет плакать. Ненавижу, когда плачут.

– Я иногда хочу кому-нибудь рассказать, – говорит она и опять замолкает. На школьном дворе появляются наши одноклассники. Школа постепенно оживает. Перед входом останавливаются машины. Голоса, шум…

– Но я знаю, что все только кивнут, – тихо-тихо продолжает Барбка, – никто ничего не скажет.

Я киваю. Потом встаю. Пора в класс. Барбка всё ещё сидит. Я стою перед ней. Жду, что она тоже встанет, и мы вместе пойдём к школьному зданию. Вместо этого она поднимает на меня взгляд. Смотрит снизу вверх. Глаза у неё вдруг стали такие маленькие и грустные, потерялись на лице, как две точки. Похоже на какое-то животное. На австралийского зверька с испуганными глазами, на коалу, по-латыни называется Phascolarctos cinereus, из инфракласса сумчатых, и выглядит он так, как будто весь мир перед ним в чём-то виноват. Когда мне с кем-нибудь отчего-нибудь становится неловко, я начинаю сравнивать этих людей с животными, что мне удаётся отлично, потому что животные и растения – это моё хобби. И папе они нравятся. Постоянно мне покупает книги о природе. В интернете можно найти и посмотреть буквально что угодно, но папа предпочитает книги.

– Поэтому я каждый день прихожу в школу на час раньше, – говорит Барбка и смотрит на меня так, как будто теперь я что-то должна сказать. Я ничего не говорю. Барбка склоняется к телефону и пишет. Я вижу, как её пальцы быстро мечутся по поверхности экрана. Ужас, как быстро она с ним управляется. Если бы существовало первенство по написанию сообщений, она стала бы чемпионкой мира.

Мой телефон издаёт писк. Смотрю на экран: «А ты почему приходишь в школу раньше времени?»

Я не отвечаю. Говорю:

– Пошли в класс. Сейчас уже звонок будет.

Через некоторое время мы все уже в классе. Первый урок – математика. Все отчаянно списывают друг у друга. Математик у нас ужасно строгий. Если работа не сделана, получишь пару. Матевж бросается ко мне:

– Ника наверняка знает, – говорит он.

Скоро все собираются вокруг моей парты.

– Вот это… скажи… как вот тут… Ника, напиши… Как-как? – галдят все, перебивая друг друга. Я склоняюсь над тетрадками и начинаю решать задачи. Понятия не имею, почему они ничего не понимают! Они переписывают, а я решаю дальше. Петра протягивает мне тетрадь… Решаю её примеры… Потом – Горазду и Тине… Обстановка постепенно становится более спокойной. Пару никто не получит.

Вытаскиваю свои тетрадки. Думаю о Барбке. Думаю о себе. Мы дома постоянно разговариваем. Папа очень разговорчивый, хотя он учёный, а учёные вроде бы тихие и молчаливые. Мама тоже любит поговорить. Всё время меня расспрашивает. Мы разговариваем, но ничего друг другу не говорим. Да, вот в чём проблема. Из-за этого я бы тоже, может, сбежала из дома.

Кто-то стоит перед моей партой. Я слышу, что в классе стало тихо. Поднимаю взгляд. Это Алекс. Встаю. Вокруг носа у него всё тёмное. Глаз тоже заплыл. На носу прилеплен пластырь. Не знаю, улыбнуться ли, – вид у него и правда смешной, как будто над ним поработал абсолютно пьяный гримёр, – или лучше сохранить серьёзный вид. Алекс смотрит на меня. Опять эти глаза… На этот раз он похож на какое-то другое животное… Может быть, на только что родившегося слонёнка. Или на осиротевшего медвежонка.

– Спасибо, – говорит он, – за вчерашнее.

И обнимает меня. Реально обнимает. Прижимает к себе. Перед всем классом. От него пахнет, но не парфюмом. Не лимоном и тухлыми фиалками, а Алексом. Я слышу, как класс замирает в молчании.

– Это у нас что такое? Сейчас же вроде математика, а не сексуальное просвещение. – Это математик. Такой у него юмор. Остроумно, как на похоронах. Мы уже привыкли.

– Эй, – говорит он, – тетрадки на парты, чтобы я видел, кто правильно решил домашнее задание.

Алекс наконец выпускает меня из объятий и бредёт к своей парте в самом дальнем ряду класса. Когда я сажусь, я вижу, что Петра злобно – очень-очень злобно – на меня смотрит. Как змея. Жуткий взгляд.

Математик просмотрел домашние задания.

Двойка досталась только Алексу, который ничего не сделал и слишком поздно пришёл, чтобы списать. У остальных задание было, причём правильно решённое.

– Невероятно! – восклицает учитель. Ему я ещё не придумала прозвища. Некоторым очень сложно придумать. Бывают люди такие бесцветные, что их просто никак не назовёшь. А прозвище отражает какое-то личное качество, сущность человека. А у нашего математика никакой сущности нет. Его сущность – математика. Ну и, конечно, плоские шутки. Может, его дурацкие остроты и могут дать какой-нибудь материал для прозвища. Посмотрим.