Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер

Последний урок у нас был посвящён изобразительному искусству. Домашнее задание было сделано только у меня. Никто не нарисовал воображаемый портрет. Я сначала не хотела говорить, что нарисовала. Когда учитель стал спрашивать, сделали мы задание или нет, все молчали и смотрели в парты. Я тоже, конечно. Из солидарности. Он пошёл по рядам и – раз – вытащил рисунок из моей папки.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал он. – Я рад, что хоть кто-то в классе меня принимает всерьёз. – И всмотрелся в мой рисунок. Я оглянулась. Петра продолжала пялиться на меня. На этот раз не злобно, как reptilia и всякие serpentes, а с иронией.

– Так-так, – продолжает мудрствовать учитель, – интересно! Я вообще-то не имел в виду реалистичный портрет, скорее, я бы ожидал необычные лица, действительно придуманные, разноцветные, фантазийные, кубистические… Мы же как раз в прошлый раз говорили о кубизме. Помнит кто-нибудь? – Все опять уставились в парты. И я тоже. Из солидарности.

Учителя изо мы зовем Ван Гог. Он рыжий, и лицо у него рябое. И он весь такой суховатый. На самом деле это не наш учитель. Он замещает больного преподавателя. Он ещё учится в академии художеств. Я назвала его Ван Гог, потому что во Франции видела выставку Ван Гога. И там был автопортрет. С отрезанным и перевязанным ухом. Этот наш замещающий учитель очень на него похож.

– Ну, понятно, – сказал он, рассматривая мой фантазийный портрет, – кубизм вас, значит, не интересует, предпочитаете реализм. – Потом посмотрел на меня и добавил: – И отлично. Поскольку это единственный рисунок во всём классе, сравнивать мне не с чем, так что могу сказать: хороший рисунок!

Я оглядываюсь на Петру; она смотрит в сторону. Поворачиваюсь к задней парте, где сидит Алекс. Он смотрит в пустоту. Его это не интересует. Потом смотрю на Матевжа. Он мне улыбается и кивает. «Браво! – говорит мне одними губами. – Поздравляю». Ободряет меня, в общем.

– Однако, – продолжает Ван Гог, – это ещё ничего не значит. Это лучший рисунок потому, что он единственный. Кроме того, мне кажется, здесь приложено много усилий, чтобы он был на кого-то похож. – И снова глядит на меня. – По рисунку виден труд, который вложил в него художник, и желание понравиться зрителю. Нельзя сказать, что это правильная мотивация для художника. Мы рисуем, пишем, творим ради себя, потому что хотим что-то сказать. Настоящие художники никогда не пишут картины для того, чтобы доказать миру, что они лучше всех. Творчество – это не соревнование. Так? – И опять на меня.

– Что? – спрашиваю я. «Что ты уставился? Хочешь поддеть? В чём дело?»

Рыжеволосый учитель некоторое время пялится на меня, как будто собирается сказать что-то умное. Потом наконец выдавливает:

– Ты очень старалась, чтобы картинка нам понравилась?

Я понятия не имею, что он хочет сказать. Это уже как-то гнусно с его стороны.

– Или хотя бы кому-нибудь понравилась? – Он подчёркивает это «кому-нибудь» и окидывает взглядом класс. – Кому же?

Я начинаю жалеть, что сделала домашнее задание. Вместо того чтобы спокойно поставить пятёрку, он тут начинает какой-то цирк. Я встаю, вытаскиваю рисунок у него из рук и кладу обратно в папку. Ван Гог стоит изумлённый, но потом совершенно спокойно продолжает:

– Я хотел сказать: мы творим, чтобы что-то сказать, а не для того, чтобы кому-то понравиться.

Дурак. Я не рисовала это, чтобы ему понравиться. Зачем он мне, рыжий старик, пусть отправляется обратно в академию и сам чему-нибудь поучится. Мне стало жалко, что я ему придумала такое благородное прозвище. Он его не заслуживает. Пусть радуется, что я его принимаю всерьёз, в отличие от остальных, и что сделала то, что он просил. Одна во всём классе! А он этого даже не ценит!

– На Алекса немножко похож, – вдруг говорит Ван Гог. – Волосы похожи. Собственно, точно такие. И глаза. А подбородок и губы другие.

Класс смеётся.

– Можешь мне вернуть рисунок, чтобы все ещё раз посмотрели? – спрашивает Ван Гог.

– Нет, – отвечаю я и кладу обе руки на свою папку, – я не для того рисовала портрет, чтобы его объяснять. – И сурово сжимаю губы.

Одноклассники ржут.

– Что, даже Алексу не покажешь? – интересуется Ван Гог.

Одноклассникам всё это очень нравится. Все поворачиваются к Алексу, который сидит на задней парте, потом опять ко мне и к Ван Гогу.

Алекс чувствует себя неуютно. Он что-то бормочет – не слышно что – и отворачивается к окну.

– Ну, пошутили – и хватит, – пытается успокоить всех учитель, – так или иначе, за Никин портрет я ставлю «отлично»…

– Нет, – перебиваю я, – я его не ради оценки рисовала. Оставьте оценку себе. А я останусь со своим рисунком.

Ван Гог – не буду больше его так называть, даже думать про него так не буду – притворно улыбается. Он слегка переступил черту и понимает это. До конца урока будет пытаться исправить положение. Рассказывает нам про кубизм и прочие направления. Показывает картины. Мне кажется, никто его не слушает. Включая меня. Я думаю, какое прозвище ему дать. Жаба. Да, точно, жаба. Мелкий, рябой, рыжеволосый. Голубые вытаращенные глаза. Рябая жаба. Рыжая рябая жаба. По-латыни Anura. Это множественное число, а в единственном Anus. Злобно получается, но уж что заслужил. Препод искусств по прозвищу Анус. Отличная идея.

Уроки кончились. Я остаюсь в классе. Все высыпают в коридор. Петра снова бросает взгляд на Алекса. Надеется, что он не останется в классе со мной. Но Алекс, несмотря на неприятность с уроком изо, не передумал. Сидит на задней парте. Мой телефон пищит. Это Барбка: «Тебя подождать?» Она стоит у дверей и ждёт меня. Я смотрю прямо на неё и отвечаю: «Нет. Я на велосипеде. Потом всё равно на фехтование». Барбка кивает и уходит. Петра ещё некоторое время ошивается возле двери. Схватила Матевжа за локоть и что-то ему рассказывает. И Милана тоже остановила. Говорит что-то им обоим. Слышу, что Милан ей говорит: «Мне ещё надо Йошко сводить на прогулку, а потом можно». Да какая мне разница, что они там выдумывают.

Все уходят. В классе, кроме нас с Алексом, никого. Я смотрю в телефон, там два новых сообщения. Первое от Барбки: «Я всё-таки подожду?» Отвечаю односложно: «Нет». Второе от мамы, она спрашивает: «Ты когда придёшь? Я что-нибудь вкусное приготовлю». Мама никогда не знает, когда я прихожу. Хотя моё расписание со всеми дополнительными занятиями висит на холодильнике. Ей всё равно, что я делаю, чем занимаюсь. Папа всё очень точно помнит. Даже лучше, чем я. Спрашивает, что было на испанском, как продвигается фехтование, когда мы будем обжигать свои глиняные изделия в гончарной мастерской. Его это интересует. Всё интересует, как меня. Я смотрю на часы. На Алекса у меня есть сорок минут, потом надо будет бежать на фехтование.

Алекс сидит на задней парте и перемещаться явно не собирается. Мне что, подойти к нему, или всё-таки пусть он идёт ко мне? Мы же уже вдвоём занимались математикой, и английским, и физикой. Мы уже были вдвоём в классе. Сидели вместе. Совсем рядом. Я смотрела ему через плечо, как у него обстоит дело с задачами по математике. Но сегодня всё по-другому. Неприятно. Хотя мне нормально. Да. Приятно по-другому. Приятно-неприятно. В животе я чувствую некоторую напряжённость. Как в Диснейленде перед санками или поездом смерти. То же ощущение. Прежде чем сядешь в гондолу, прежде чем застегнёшь ремень безопасности, прежде чем всё начнётся… Это чувство страха – приятное, возбуждающее, но всё-таки это страх. Если бы не было тех объятий в начале занятий, сегодня всё шло бы как обычно. Меня охватывает какое-то напряжённое ожидание. Больше всего хочется сбежать, но я знаю, что останусь. Что это? Что это? Что это?! Понятия не имею. Приятно, но и неприятно. Приятно, но страшно.