Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

в это время Фишер узнал от одного из близких друзей Оппенгеймера, что он очень плох, никого не принимает, но его бы хотел увидеть. Фишер, очевидно, рассказал об этом Берберовой, и тогда она решила написать Оппенгеймеру письмо.

Как Берберова объясняет в своих воспоминаниях, ей хотелось сделать это письмо максимально теплым, но в то же время не выходящим за рамки обычного дружеского послания, ибо было неясно, попадет ли оно самому Оппенгеймеру в руки. Ответа Берберова не получила, а потому не узнала, дошло ли ее письмо по назначению[920]. Но если у нее и имелась на это надежда, то она должна была испариться после того, как Фишер навестил Оппенгеймера и доложил, так сказать, обстановку.

Этот визит, состоявшийся 16 февраля, то есть за двое суток до кончины Оппенгеймера, Фишер описал в письме одному из их общих знакомых, а потому нам известны все детали их встречи. Перед тем как прийти, Фишер созвонился с женой Оппенгеймера Китти, договорившись о дне и времени визита, но когда он пришел, на звонок никто не ответил. Довольно долго прождав у двери, Фишер собрался уже уходить, но Оппенгеймер заметил его из окна своей спальни на втором этаже, сам спустился вниз и ему открыл. Из-за болезни он практически оглох и звонков не слышал, а Китти, как выяснилось, спала, и в доме, к изумлению Фишера, никого больше не было:

Роберт… хотел помочь мне снять пальто, но я не позволил, и мы сели друг против друга за совершенно пустой стол. Я старался по возможности говорить сам, рассказал ему о Тони, которая делает кое-какую работу для Кеннана и стеснялась позвонить мне по поводу возникших вопросов, но в конце концов позвонила, и я уверил Роберта, что готов всегда и во всем ей помогать. Когда он пытался говорить, то говорил настолько невнятно, что я понимал одно слово из пяти. Он сказал, как я понял, что Китти легла спать, велев разбудить, когда я приду. Но я ответил, что сон очень важен и что будить не надо, и он согласился, добавив, что сейчас она плохо спит. Потом он вроде бы задал мне несколько вопросов, но я не разобрал, что он хотел сказать, и отвечал наугад и, возможно, совсем не о том, о чем он спрашивал. <…> Затем я дал Роберту две принесенные с собой главы моей книги. Он начал читать. Прочитал первую страницу и вторую страницу главы о Германии в 1920-х и спросил, где я взял материалы. – «В Берлине?» – хотя в центре страницы была сноска, в которой говорилось, что я взял их прошлым летом в Бонне. <…> Он выглядел страшно исхудавшим, волос почти не осталось, сухие губы растрескались. Когда он читал, то шевелил губами, как будто произносил про себя слова, и, видимо, понимая, что это производит неприятное впечатление, старался прикрыть рот своей исхудавшей костистой рукой, а ногти были совершенно синими. Он предложил мне выпить и протянул руку к стоявшему на крае стола стакану, в котором были остатки какой-то красной жидкости, но не дотянулся, и я, конечно, поторопился его заверить, что не стоит беспокоиться. Посидев минут двадцать, я сказал, что мне, пожалуй, пора уходить, и он ответил еле ворочавшимся языком: «Приходите еще»…[921]

Скорее всего, в тех же самых подробностях Фишер рассказал о своем визите Берберовой. Видимо, именно с этим рассказом связана запись в ее дневнике, сделанная 17 февраля и начинающаяся крайне необычными для нее словами: «Мрак на душе». Точно теми же словами начинается и запись от 18 февраля. В этот день утром друзьям Оппенгеймера стало известно, что ночью он умер. Любопытно, однако, что причины такого своего настроения Берберова не объясняет и имени Оппенгеймера не называет. В дневнике не отмечена и состоявшаяся через несколько дней панихида, на которой Берберова, скорее всего, присутствовала (на ней было более шестисот человек!) и которую хотя и кратко, но описала в своих воспоминаниях.

Как ни странно, имя Оппенгеймера в дневниках Берберовой не появляется ни разу. Правда, дневниковые записи за 1965 год в ее архиве сохранились лишь за три летних месяца, а записи за апрель, когда Берберова познакомилась с Оппенгеймером, и записи за декабрь, когда они встретились снова, отсутствуют. Отсутствуют и записи за январь, февраль и первую половину марта 1966 года, когда состоялись их последние встречи.

Нет сомнений, что сохранившиеся дневниковые записи, сделанные на вырванных из толстой тетради страницах, являлись когда-то частью большего целого. А это означает, что Берберова продолжала вести дневник на протяжении всех этих месяцев, но на каком-то этапе его уничтожила. Конечно, у нее могло быть много причин для такого поступка, но нельзя исключить, что одной из них было упоминание в дневнике Оппенгеймера. Неслучайно в дошедших до нас записях за два последующих года —1966-й и 1967-й – Берберова старательно избегает называть его имя, причем даже тогда, когда оно просто не могло не всплыть. Умолчание о смерти Оппенгеймера и состоявшейся панихиде – примеры самые красноречивые, но не единственные. Берберова не пишет в дневнике и про упомянутое в ее воспоминаниях письмо Оппенгеймеру, хотя имела привычку отмечать все написанные письма, да и копии письма, вопреки обыкновению, она не оставила.

Почему Берберова поступала таким образом, разумеется, можно только гадать, но, скорее всего, ею двигало желание себя обезопасить. Оппенгеймер продолжал находиться под наблюдением ФБР и после получения премии Ферми, о чем знал и он сам, и многие из его окружения, в том числе и Фишер[922]. А потому Берберова не исключала, что может тоже попасть под наблюдение спецслужб.

Разумеется, в ее контактах с Оппенгеймером не содержалось ни малейшего криминала. Но Берберова не могла не учитывать, что если бы ФБР проявило интерес к ее персоне, то мог всплыть некий факт ее биографии, который как раз криминал содержал, хотя и совершенно иного свойства: заключенный в середине 1950-х годов фиктивный брак. К середине 1960-х Берберова и человек, считавшийся ее мужем, уже с трудом переносили друг друга, и соблюдать необходимый декорум становилось все труднее. Словом, вывести их на чистую воду не представляло большого труда.

Такая возможность Берберову пугала всегда, но во второй половине 1960-х особенно. Именно тогда отношение советских властей к эмигрантам первой волны существенно изменилось, и для Берберовой открылись непредставимые до этого возможности. Как уже говорилось, ей было предложено принять участие в создании советско-американского фильма «Чайковский», который предполагалось снимать по ее книге. Подписав контракт и получив задаток, Берберова допускала, что если все пойдет по плану, то и «Курсив» может быть издан в СССР. Неудивительно, что брать без крайней нужды на себя дополнительный риск ей казалось весьма неразумным.

Другое дело, что участие Берберовой в работе над фильмом «Чайковский» (1970) окажется минимальным. О том, что ее имя даже не появится в титрах, Берберовой расскажут знакомые, так как фильм будет идти только в России (в Америке не нашлось покупателей)[923].

Словом, все связанные с «Чайковским» надежды в итоге рухнут, а значит, и все опасения окажутся напрасными. Так что если дело было в Оппенгеймере, то дневниковые записи Берберова уничтожила зря. Однако потомки не оказались в накладе: вместо отрывочных дневниковых записей Берберова оставила об Оппенгеймере достаточно подробные воспоминания.

Стоящая под ними дата – март 1967 года – говорит о том, что Берберова села писать воспоминания практически сразу