Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Вы не можете себе даже представить, как мне здесь хорошо, как мне сразу понравилась эта комната. Неудивительно, что мне так хотелось прийти сюда снова…[908]

Чтобы как-то разрядить обстановку, Берберова сказала: «Эта комната ваша, стоит только попросить…», и они оба засмеялись. Эта шутка звучала особенно комично в контексте «жилищной ситуации» Оппенгеймера, который обитал в предоставленном Институтом настоящем поместье – огромном доме, окруженном парком, где были даже стойла для лошадей. Другое дело, что вся эта роскошь не делала его жизнь веселее. И хотя, по свидетельству друзей, коллег и родственников Оппенгеймера, он не любил говорить о своих домашних проблемах и никогда не признавал, что они хоть сколько-нибудь серьезны [Goodchild 1980: 272], с Берберовой, как видим, он был предельно откровенен.

Конечно, такая откровенность с практически незнакомым человеком и – особенно – тот неожиданный оборот, который принял монолог Оппенгеймера, сильно напоминавший признание в любви, выглядят не только крайне странными, но и не особенно правдоподобными. Однако не стоит торопиться с выводами. Подобный всплеск чувств получает вполне правдоподобное объяснение в контексте определенных жизненных обстоятельств Оппенгеймера, обнародованных в наиболее полных его биографиях.

Речь идет о его многолетнем романе с Руфью Толман, женой его коллеги Ричарда Толмана, бывшей, как это можно заключить из слов биографов Оппенгеймера, его самой сильной и длительной любовью[909]. Рискну предположить, что своего рода «реинкарнацию» Руфи, умершей в 1957 году, Оппенгеймер увидел в Берберовой, ибо между этими женщинами было на удивление много общего.

И та и другая были старше Оппенгеймера (Толман на одиннадцать лет, Берберова на три года), но возраст, очевидно, не имел для него особого значения. Значение имели другие свойства, которые отличали и Толман, и Берберову. Неизменно подтянутые и элегантные, они были близки и по внешнему типу, и по своим интеллектуальным амбициям (Толман была успешным клиническим психологом), а также по характеру – уравновешенному и жизнерадостному. И если Толман сумела стать для Оппенгеймера не только возлюбленной, но и главным конфидентом, советчиком и другом, то другого такого же человека, способного взять на себя все эти роли, он, похоже, рассчитывал обрести в Берберовой.

Правда, Берберова числилась замужем, но Оппенгеймер, скорее всего, об этом не знал. Однако он, видимо, знал о ее романе с Фишером, что к тому времени не представляло секрета для окружающих. Но подобная «ангажированность», как свидетельствует биография Оппенгеймера, его обычно не останавливала, а, напротив, подстегивала. Да и общеизвестная любвеобильность Фишера, продолжавшего одновременно ухаживать за своей молоденькой ассистенткой, внушала Оппенгеймеру надежду на успех.

Похоже, что он не собирался отступать от Берберовой, а она не собиралась его прогонять. Внимание Оппенгеймера не могло ей не льстить, хотя возможность перехода отношений за рамки чисто дружеских исключалась Берберовой с самого начала. Она дает это ясно понять в своих воспоминаниях, причем не только письменных, но и устных. Это явствует из дневниковых записей Юбера Ниссена, с которым Берберова говорила об Оппенгеймере. Судя по записям Ниссена, она обычно реагировала шуткой, когда Оппенгеймер начинал жаловаться на свою семейную жизнь. В частности, Берберова дала ему однажды такой совет: отправиться на Ривьеру, остановиться в хорошей гостинице, попросить найти ему красивую девушку (блондинку или брюнетку – в зависимости от его предпочтений) и забыть в ее объятиях все проблемы с женой. На эту шутку, однако, Оппенгеймер ответил достаточно серьезно, тихо сказав: «…слишком поздно»[910].

Берберова, очевидно, в тот момент еще не знала, что следовать подобного рода советам Оппенгеймеру было действительно «слишком поздно». Он был уже болен той страшной болезнью, от которой скончался через год с небольшим. В феврале 1966 года у Оппенгеймера был обнаружен рак горла в продвинутой стадии. Эту дату называют его биографы, но Берберова относит обнаружение рака к декабрю предыдущего года. Ее ошибка объясняется, видимо, тем, что Оппенгеймер выглядел изможденным и плохо себя чувствовал уже в декабре. Как Берберова рассказала в своих воспоминаниях, а потом повторила Ниссену, в один из своих декабрьских визитов Оппенгеймер был настолько ослаблен, что заснул на диване в гостиной, пока она на кухне заваривала чай.

О поставленном диагнозе Оппенгеймер рассказал Берберовой сам. И при этом не скрыл, как свидетельствует воспроизведенный ею диалог, своей полной растерянности перед неутешительной перспективой:

…Я спросила его, что он думает о смерти (он упомянул о ней первым) – окончательный ли это конец или начало пути в какое-то неведомое место. Он сказал, что считает, что окончательный конец. – Но в таком случае не должно быть страха, не правда ли? – Да, страха нет, но есть нежелание. – C’est un faiblesse[911] – сказала я. – Haben Sie keine Schwächen?[912] – отвечал он со слабой улыбкой. <…> Затем он собрался домой, и я пошла проводить его до машины. – Боюсь, что я выгляжу совершенно раскисшим. Можно мне прийти к Вам снова? Нет, я не раскис, но только у Вас мне хорошо, спокойно… – Спасибо, конечно, приходите снова. – Ужасно мило с Вашей стороны меня приглашать. Мне, безусловно, недолго осталось, не возражайте, пожалуйста…[913]

Судя по сохранившимся письмам и воспоминаниям, подобные разговоры были не в характере Оппенгеймера. Он редко и неохотно обсуждал свой диагноз с другими, а если обсуждал, то старался ограничиться краткой сводкой о самочувствии и планах лечения, эмоции же обычно оставлял при себе. Однако рассказанный Берберовой эпизод, дающий представление о душевном смятении Оппенгеймера, еще больше оттеняет то редкое мужество, которое, по свидетельству друзей и коллег, он проявлял во время болезни.

Неизменная сдержанность Оппенгеймера вызывала единодушное восхищение окружающих и – одновременно – заставляла задаваться вопросами, которые сформулировал в своем дневнике один из его хороших знакомых. После встречи с Оппенгеймером в октябре 1966 года он записал в своем дневнике:

Что думает этот человек на пороге смерти, человек, столь полный блестящих идей, столь мудрый во многих отношениях, столь хорошо разбирающийся в сложнейшем устройстве физического мира, – какие мысли проходят в его сознании, какие картины встают перед его глазами, когда-то ярко-голубыми, а сейчас потускневшими от боли и, видимо, лекарств, что он думает перед лицом неизбежного? [Lilienthal 1976: 300].

Те же вопросы волновали, естественно, и биографов Оппенгеймера, но – из-за отсутствия непосредственных свидетельств – им приходилось ограничиваться самыми общими соображениями, полагая, что любой человек в такой ситуации «думает о прошлом: принятых решениях, успехах и неудачах, в чем-то раскаиваясь, чем-то гордясь» [Wolverton 2008: 284]. И если им было достаточно хорошо известно, чем Оппенгеймер мог гордиться и чем гордился (например, – вопреки распространенной легенде – своей ролью в Манхэттенском проекте [Wolverton 2008: 264–267; Monk 2013: 685–687]), то с поводами для раскаяния дело обстояло сложнее. Биографы Оппенгеймера знали, что такие поводы у него имелись, но что думал и чувствовал в этой связи он сам, оставалось неясным.

Единственным документом, который давал возможность строить на этот счет какие-либо догадки, было письмо Оппенгеймера своему бывшему ученику, физику Дэвиду Бому, посланное незадолго до смерти. Обсуждая поднятый Бомом вопрос о чувствах ответственности и вины, Оппенгеймер писал, что у него эти чувства «всегда были связаны с настоящим» и что «до сих пор [ему] было этого более чем достаточно»[914]. Получалось, что Оппенгеймер был совершенно не склонен к излишней рефлексии по поводу прошедших событий, хотя, как пишут его биографы,