Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

оставаться на посту директора Института перспективных исследований, его тут же отстранили от гораздо более престижной и влиятельной должности в Комиссии по атомной энергии. Правда, по прошествии девяти с лишним лет американское правительство в лице Джона Кеннеди сочло нужным как бы извиниться и наградить Оппенгеймера премией Ферми, одной из самых престижных премий в области ядерной физики. Эту премию он получил (уже из рук Линдона Джонсона) в декабре 1963 года – к бурному ликованию в интеллектуальных, левонастроенных кругах. И все же имевшая широкое хождение, хотя и не доказанная версия об участии Оппенгеймера в шпионаже в пользу Советского Союза не была по-прежнему списана в архив[900].

Понятно, что фигура Оппенгеймера не могла не вызывать любопытства Берберовой, но на личное знакомство она не рассчитывала. Однако уже через год с небольшим такая возможность перестала казаться заведомо нереальной, так как Луи Фишер был дружен с Оппенгеймером и часто с ним виделся.

Оппенгеймер ценил опыт и знания Фишера, а потому обсуждал с ним особенно важные темы, которые касались Советского Союза, и был склонен принимать его советы к сведению. В частности, Оппенгеймер попросил Фишера посмотреть его лекцию о Нильсе Боре и сказать, что он думает по поводу высказанной во время войны идеи Бора о необходимости вести ядерный проект совместно с СССР. Фишер ответил, что надежда Бора на возможность найти общий язык со Сталиным показалась ему наивной[901]. Ему, видимо, удалось убедить Оппенгеймера, о чем говорил его доклад на близкую тему, сделанный в сентябре 1964 года на Конгрессе за свободу культуры[902].

Оппенгеймер в свою очередь внимательно следил за публикациями Фишера, читал его книги, а на вышедшую в 1964 году биографию Ленина отозвался крайне комплиментарным письмом. Неудивительно, что Оппенгеймер присутствовал на праздничном обеде по случаю получения Фишером Национальной книжной премии за книгу о Ленине. На этом обеде, как уже говорилось, Берберова познакомилась с Оппенгеймером.

До этого, очевидно, она ни разу не видела Оппенгеймера вблизи, а потому ее поразил его вид – чрезвычайно болезненный и усталый, а особенно глаза – невеселые, блекло-голубые, слезящиеся. Берберова знала, что Оппенгеймеру всего шестьдесят один (год назад отмечалось его шестидесятилетие), но он выглядел на все семьдесят[903].

От неожиданности Берберова несколько оторопела, но постаралась не подать вида и поддержать разговор. Она запомнила, что Оппенгеймер говорил очень эмоционально, но темы их тогдашних бесед в памяти не отложились, возможно потому, что следить за логикой его рассуждений Берберовой было с непривычки трудно. Хотя народу, по ее подсчетам, собралось не менее двадцати пяти человек, Оппенгеймер, к удивлению Берберовой, каким-то образом все время оказывался рядом, и они проговорили чуть ли не весь вечер. Она даже подумала, что Оппенгеймеру расхвалил ее Фишер, хотя подобная любезность была не в его натуре.

Как покажет дальнейшее, интерес Оппенгеймера к ее персоне Берберовой не померещился, но возник ли он действительно с подачи Фишера, остается неясным, да это, в сущности, и не важно. Скорее всего, Оппенгеймеру было более чем достаточно собственных впечатлений.

В свои шестьдесят три года (а именно столько Берберовой было в апреле 1965-го) она, как уже упоминалось, выглядела на удивление молодо и привлекательно. Да и близкие отношения с Фишером, объяснявшие присутствие Берберовой на празднике, придавали ей добавочный интерес. Репутация Фишера как знаменитого сердцееда была Оппенгеймеру прекрасно известна и вызывала, похоже, даже нечто вроде зависти[904].

Однако Оппенгеймера привлекло к Берберовой не только ее женское очарование и не только подсознательное (или сознательное) соперничество с Фишером. Оппенгеймер, как свидетельствуют его биографы, всегда испытывал особую тягу к «людям искусства», а принадлежность Берберовой к этому цеху должна была выясниться в первом же разговоре. Да и русское происхождение, в свою очередь, работало в пользу Берберовой – и в силу общего интереса Оппенгеймера к русской культуре, и – особенно – в силу его личных отношений с рядом представителей первой русской эмиграции. Николай Набоков был его ближайшим другом, а прославленный хореограф Джордж Баланчин – близким знакомым. А потому человек со сходным «бэкграундом» был ему заведомо любопытен.

Когда Берберова уходила, Оппенгеймер сказал, что надеется на новую встречу. Правда, предлог для встречи был им выбран не особенно удачно. Оппенгеймер сообщил, что его дочь Тони изучает в колледже русский, и когда она приедет на каникулы в Принстон, он хотел бы их познакомить. У Берберовой такая перспектива не вызвала никакого энтузиазма (ей хватало собственных студентов), но пришлось согласиться.

Этот разговор, разумеется, мог остаться просто разговором, но Оппенгеймер о нем не забыл. Через несколько месяцев он позвонил с сообщением, что Тони в Принстоне, и попросил их принять. Звонка Оппенгеймера Берберова, видимо, не ожидала и не сразу поняла, кто такая Тони, а когда поняла, то несколько приуныла, однако придумывать предлог для отказа не стала.

В своих воспоминаниях Берберова подробно описывает, как Тони и Оппенгеймер появились в назначенное время, как он с нескрываемым любопытством осмотрел ее скромное жилище: книжные полки, письменный стол, бумаги, русскую пишущую машинку… В этот раз Оппенгеймер выглядел существенно лучше и держался гораздо веселее, было заметно, что ему у Берберовой очень понравилось.

Правда, он пробыл у нее совсем недолго: с удовольствием послушав, как Тони беседует с Берберовой по-русски, Оппенгеймер сказал, что должен уехать, а дочь на какое-то время оставит. Он попросил Берберову отвезти ее домой и заодно остаться на ужин. Приглашение на ужин Берберова твердо отклонила, сославшись на занятость, но Тони привезти обещала.

О том, что представляла собой двадцатилетняя дочь Оппенгеймера, как она выглядела и как держалась, Берберова не пишет ни слова, давая понять, что не нашла в ней ничего примечательного[905]. Но она методично перечисляет темы их разговора, ибо в этом разговоре промелькнула одна любопытная для Берберовой деталь. Рассказывая о своем каникулярном времяпрепровождении, Тони простодушно упомянула, что вчера у них были гости и «мама упала посередине гостиной»[906]. На это Берберова любезно осведомилась, «не больна ли мама», и услышала в ответ, что нет, не больна, но «иногда ей трудно держаться на ногах»[907].

Этот эпизод Берберова оставляет без комментариев, хотя, естественно, могла бы его прокомментировать: в Принстоне было широко известно, что жена Оппенгеймера сильно пила. Неудивительно, что, доставив Тони домой, Берберова, несмотря на возобновившиеся уговоры, зайти отказалась: желания познакомиться с хозяйкой дома у нее, очевидно, не было.

Судя по записям Берберовой, через несколько дней Оппенгеймер позвонил снова и попросил разрешения приехать, на этот раз без Тони. Он хотел приехать в ближайший понедельник, но Берберова в понедельник была занята, а потому – не без нажима с его стороны – договорились на среду. Когда Оппенгеймер появился, то выглядел опять усталым и больным. Берберову удивил синий цвет его губ, какой раньше она замечала лишь у покойников, но еще больше, надо думать, ее удивил начавшийся разговор:

Он не жаловался на жизнь, он просто рассказывал, как обстоят дела. У него практически нет дома, нет места, где он мог бы расслабиться, думать («я люблю думать, а Вы?»), побыть одному. – Нет, я не прав, на самом деле я не люблю быть один. Я люблю быть с тем человеком, который мне нужен. Пожалуйста, не поймите меня превратно: в настоящий момент мне ужасно нужны именно Вы. Детали не важны, детали наших отношений, но