Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

нарисованная, позвоните директору школы, он вам подтвердит, что я к ним зачислен. А сейчас, извините, мне на работу надо”. – “Успел-таки! – злобно шипит участковый, возвращая трудовую книжку. – Проверять всё равно буду, как ты там работаешь!”

Выходим на улицу вместе, я бегу к метро, а участковый садится в милицейскую машину, стоящую у подъезда, – видимо, на этой машине должен был ехать арестованный за паразитический образ жизни тунеядец Шемякин.

И вот я в большом подвале начальной школы. Явно невыспавшийся директор, позёвывая, объясняет задачу: “Вот красный кумач, вот белая краска, вот алфавитные трафареты, а вот призыв, который мы готовим для школ Ленинграда и всей области. – И протягивает мне листок бумаги, на котором печатными буквами написано: «Не тлеть, а гореть!» – Размеры лозунгов разные, от пяти до пятнадцати метров, места в подвале достаточно. Обед с часу до двух, помощников нет. Действуй!” Окончив наставления, директор дружески кивает и, прихрамывая, уходит, оставив меня с банками красок, кистями и рулонами красного кумача.

Несмотря на то что я тружусь в подвале, весь день слышу, что происходит наверху в школе. Пронзительные звонки, оповещающие о начале и конце урока, крики, шум и гам носящихся по школьным коридорам детишек, тишина, воцаряющаяся во время занятий… А я ползаю на карачках среди нарезанных полос красной ткани, размечаю буквы, накладываю на кумач картонные трафареты и, придерживая его левой рукой, правой набиваю белой краской буквы. “Н”, потом “Е”, пропуск и следующая “Т”, за ней “Л”, после “Е” и снова “Т” с мягким знаком…

“Не тлеть, а гореть!” “Не тлеть, а гореть!” “Не тлеть, а гореть!” К вечеру буквы уже пляшут перед глазами, и я начинаю путать буквы и слова, трафаречу бессмыслицу: “Не леть, а геть!”, “Не тлеть, а лететь!” Засовываю испорченные куски кумача в помойное ведро и начинаю собираться домой.

На улице темно, зябко, сыро, ветрено. Бреду к остановке трамвая, который довезёт меня до метро, в полутьме зачерпывая башмаками ледяную воду из многочисленных луж, и, хлюпая мокрыми подмётками, бормочу про себя одну лишь фразу: “Не тлеть, а гореть, не тлеть, а гореть, не тлеть, а гореть”.

И так каждый день! Утром и днём трафаречу на красном кумаче одну и ту же фразу. Одну и ту же! Ночами умудряюсь выкроить какое-то время для живописи, а по воскресеньям, купив билет, брожу по любимым залам Эрмитажа в ранге простого посетителя. Раз в неделю участковый проверяет мою трудовую книжку, видимо надеясь, что там появится свидетельство об очередном моём увольнении и мне можно шить статью о тунеядстве.

“Не тлеть, а гореть!” – от этих сотен и сотен метров кумача, да ещё с таким призывом, должен был заполыхать весь Ленинград с прилегающими к нему окрестностями. И видимо, опасаясь этого, а вернее потому, что, несмотря на яростные крики фронтовика, кумач и белую краску в школу больше не привозили, меня через пару месяцев уволили.

Испытательный срок

И опять не спускающий с меня глаз участковый грозит судом и высылкой из города. И опять я мечусь по городским учреждениям и конторам в надежде найти в десятидневный срок хоть какую-нибудь работёнку. Но всюду парткомы, партбюро, партячейки, забитые забитыми, трусливыми людишками, эхо эрмитажного скандала ещё не затихло, везде я получаю вежливый отказ – и понимаю, что суда и высылки мне на этот раз не избежать, если в оставшиеся два дня в трудовой книжке не появится штамп с места новой работы…

Но, видимо, не пришло ещё время моей высылки из Ленинграда. Буквально за пару дней до ареста “паразитирующего элемента”, коим я опять являюсь, мою мастерскую посетил молодой человек, представился Евгением, членом Ленинградского отделения Союза художников. Совершенно неожиданно он пришёл в неописуемый восторг от моих работ. Особенно поразила его графика, иллюстрации к Достоевскому, Гофману, Бодлеру. “Ну вы же сложившийся мастер, со своим оригинальным стилем и видением, владеющий безупречной техникой! – восторженно восклицал он, рассматривая рисунки. – Вы член Союза художников? Нет? Может, вы член горкома художников? Тоже нет? Почему? Вам надо немедленно туда вступить, оформлять книги, пластинки, графический дизайн будет для вас интересным, да и прибыльным делом. Я там иногда подрабатываю. Завтра у них художественный совет, я там всегда присутствую. Приезжайте утром в горком со своими графическими работами, устроим просмотр, и вы тут же станете его членом!”

И в девять утра художественный совет в составе пятнадцати членов ЛОСХа внимательно рассматривают принесённые мною графические листы. Перед просмотром Евгений, явно взволнованный происходящим, держит вдохновенную речь, представляя меня: “Товарищи! Среди нас живёт удивительный, серьёзный художник, со своим неповторимым лицом, владеющий идеальной техникой, одним словом, настоящий мастер! Я считаю, он должен быть принят в горком художников, а затем подумаем и о его вступлении к нам в ЛОСХ”. Закончив, утирает платком вспотевший лоб и опускается на стул.

Должен признаться: во время просмотра моих работ постоянно слышались восторженные возгласы членов худсовета: “Удивительно! Какая линия! Отличная композиция! Мощная тональность!” Особенно громкие восторги вызвали мои иллюстрации к сказкам Гофмана у женщин, которых было немало. Мужчинам понравились мои иллюстрации к “Преступлению и наказанию” Достоевского. Я никак не ожидал такой реакции от членов Союза художников, ненавидевших всё оригинальное и особенно то, что обозначалось в те времена как “левое”.

Одна из женщин, видимо занимающая ведущую должность, громко заявляет: “Просмотрев эти впечатляющие работы, я полностью согласна с мнением Евгения и считаю, что этот художник будет замечательным пополнением нашего горкома!” И я слышу одобрительный гул остальных членов худсовета. Евгений шепчет: “Ну всё, ты уже в горкоме, поздравляю!”

Но поздравлять меня, оказывается, ещё рано. “Минуточку! – слышится хорошо поставленный голос высокого мужчины в импортном сером костюме, с холёной физиономией, который во время просмотра моих работ не произнёс ни слова. – Позвольте и мне выразить своё мнение”. И все худсоветчики как-то привстали со стульев, умолкли и разом повернули головы в сторону говорящего, выразив на лицах подчёркнутую внимательность.

Встав со стула и выпрямившись во весь рост, мужчина обводит всех взглядом и, сделав рукой как бы предупреждающий жест, подчёркнуто пафосным голосом произносит: “А давайте-ка, товарищи, повнимательней присмотримся к творениям молодого художника, которого вы готовы не раздумывая принять в свои ряды! И рассмотрим попристальнее, и задумаемся, кто его вдохновители. Достоевский! Писатель, прямо скажем, с неким мрачным, я бы сказал, даже с мистическим уклоном. Некоторые из его произведений не допускаются к прочтению. Гофман! Немецкий сказочник. Да, Гофман – сказочник, но не Андерсен и не Шарль Перро! Сказочки-то у этого германца тоже отдают мистическим душком. И художник все эти нюансы здорово-таки уловил и нам преподнёс! А теперь возникает вопрос, нужно ли