Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

машет ладонью. Поезд трогается, и, буквально повиснув на оконной раме, он кричит нам: “Я обязательно вернусь!”

Он никогда больше не посетит Советскую Россию.

Эрмитажные знакомства

Чёрный халат, пусть даже подпоясанный верёвкой, отделяет нас от обычной публики, слоняющейся по залам Эрмитажа. И не важно, что в этих халатах мы таскаем мусор, моем блевательницы или в клубах пыли разбираем музейные подвалы. Человек в халате для посетителей – это служитель священного места, приобщённый к искусству! Поэтому в обеденный перерыв, когда денег на столовку не хватало, кто-то из нашей бригады, не обременённый интеллектом, отправлялся “клеить тёлок”, то есть охмурять провинциальных девиц, болтавшихся по эрмитажным залам с разинутым от восхищения ртом и почитавших за счастье удостоиться любовной интрижки с сотрудником музея. А я зачастую, используя магию халата, находил бесплатных натурщиц из студенток, благоговейно застывших перед картинами мастеров прошлого. Некоторые из них становились моими моделями на несколько лет.

Музейное пространство того времени не было заполнено толпами туристов со всего света, беспрерывно снимающихся на фоне известных картин и скульптур. В будние дни вся страна трудилась на стройках, полях, фабриках, в научных учреждениях и посещаемость музеев была низкой. Немногочисленные приезжие, студенты художественных школ, усердно копирующие выбранную картину, и подлинные ценители искусства, часами стоящие у любимой картины или творения ваятеля, – вот и все посетители. Среди них я обрёл близких мне по духу людей, дружба с которыми длится и по сей день.

Однажды в зале с полотнами старых итальянцев моё внимание привлёк юноша, сидевший на банкетке и вперивший взгляд в большое полотно Тинторетто, висевшее напротив. Что-то необычное читалось и в его фигуре, и в лице. Словно вовсе и не сидит этот странный юноша на тёмно-красной бархатной банкетке, а пребывает там, за тяжёлой золотой рамой, в волшебном цветовом пространстве, обозначенном кистью венецианца. Я присел рядом с ним и уже через минуту обсуждал с “астральным путешественником” тонкости письма венецианских живописцев. Странный юноша оказался студентом факультета искусствоведения ЛГУ Володей Ивановым, который стал одним из моих самых дорогих друзей.

А у “Святого Себастьяна” кисти Тициана я обрёл старшего друга в лице художника Николая Михайловича Лапицкого, обладавшего уникальной способностью точной передачи цвета. Высокий, тучный человек в сером костюме копировал тициановского мученика, пронзённого стрелами. Подойдя к копиисту ближе, я увидел, что копия создаётся не на холсте, не на картоне – художник прописывал масляными красками чёрно-белую фотографию с картины. И меня поразило удивительно точное совпадение цвета и тональности раскрашенной фотографии с оригиналом.

Николай Михайлович Лапицкий был человеком редкой профессии. Он работал в журнале “Огонёк”, создавая образцы, по которым печатались цветные репродукции. И он тут же посвятил меня в тайну тициановской техники, обратив внимание на сложнейшие лессировки, которые зачастую великий венецианец наносил руками. И впоследствии, работая над большими холстами, я буду пользоваться этими техническими приёмами.

Сотрудники Эрмитажа были людьми высокообразованными, действительно преданными музейному делу, и общение с ними обогатило меня знаниями об интересующих меня периодах изобразительного и прикладного искусства. Один из них – Леонид Ильич Тарасюк, всемирно известный специалист по старинному оружию, ни за что получивший три года лагерей, затем орден Почётного легиона, членство в Академии оружия в Турине и должность хранителя оружия в Эрмитаже. Приклады мушкетов, ружей поражали разнообразием форм, красотой линий, и спустя долгие годы метатрансформация превратит у меня эти приклады в серию “Метафизические головы”. А наши беседы о старинном оружии продолжатся за океаном, в Нью-Йорке, где Лёня Тарасюк будет хранителем старинного оружия Метрополитен-музея..

Благодаря сотруднице отдела японских эстампов Вике Дашкевич я открыл для себя мастеров немыслимых фантасмагорий, перед которыми сюрреалистические бреды Сальвадора Дали казались надуманными и смешными. Особенно меня поразили гравюры Куниёси и Хиросигэ, да и у Хокусая я обнаружил ряд завораживающих работ с призраками и смертями. И так же, как на творчество Ван Гога, японские мастера наложили отпечаток и на моё творчество.

Роман, которого не было

Бригаду молодых такелажников знали во всех научных отделах Эрмитажа, и у многих сотрудников и особенно сотрудниц мы вызывали чувство симпатии и жалости. Они знали, что среди нас есть художники, поэты, писатели и начинающие актёры, и молодые сотрудницы проявляли к нам живой интерес. Они приходили к нам в мастерские, с удовольствием слушали чтение стихов наших поэтов, а некоторые засиживались допоздна, знакомясь с новыми работами любимых композиторов из моего собрания виниловых пластинок, и охотно позировали для моих картин. Чаще всех бывала у меня Жанна Павлова, красивая черноволосая женщина с большими печальными глазами, преисполненная романтики и безоговорочной веры в торжество чистоты и благородства. Работала она в эрмитажной библиотеке; несмотря на молодость, была уже кандидатом исторических наук и замужем за Виктором Павловым, который в то время работал в реставрационных мастерских Эрмитажа. Муж писал картины в духе немецких экспрессионистов, считал себя “левым”, в душе, разумеется, гениальным, единственным и неповторимым и был крайне раздосадован, узнав, что его супруга заинтересовалась работами другого художника, тоже работающего в Эрмитаже, правда, не в столь почётной должности, которую занимал Павлов, а простым такелажником. Жанна считала меня серьёзным художником с большим будущим и своих симпатий не скрывала, что привело к толкам о нашем с ней романе, которые разнеслись по всем музейным отделам. Я никогда не забуду её трогательной заботы, когда, приходя вечерами в мастерскую, она приносила завёрнутую в газету, разрезанную пополам сайку, намазанную сливочным маслом, с вложенной внутрь котлетой. Для меня, постоянно голодного, это было действительно щедрым подарком. Муж её знал об этих визитах и, хотя между мной и Жанной ничего греховного не происходило, затаил на меня смертельную обиду и при любом удобном случае старался досадить мне, не брезгуя досужими сплетнями и вымыслами.

Идеологическая диверсия

“Народ и партия едины!” – под этим лозунгом подразумевалось многое: обязательное участие в праздничных демонстрациях, в митингах, осуждающих Америку и другие страны-агрессоры или клеймящих позором и требующих изгнать, наказать, уничтожить идеологических отщепенцев вроде Андрея Синявского или Иосифа Бродского. И разумеется, к каждому юбилею, к какой-либо знаменательной дате все были обязаны что-то подготовить. В детских садах, школах разучивались песни, стихи на тему юбилейного дня. На предприятиях в кружках самодеятельности готовили праздничные концерты с обязательными патриотическими песнями, народными танцами и чтением поэм Маяковского. Поскольку мы, такелажники, официально принадлежали к рабочему классу, то и от нас потребовалось сотворить что-нибудь к двухсотлетнему юбилею Эрмитажа в знак доказательства нашего единства с коммунистической партией. “Мальчики, надо! Кто у нас тут художники? Соберите какие-нибудь свои картинки, мы их где-нибудь развесим. Но сначала пусть посмотрит замдиректора Левинсон-Лессинг и отберёт, что можно повесить”, – объявляет нам Ольга Николаевна.

Вскоре