Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

работы отобраны. Владимир Францевич Левинсон-Лессинг, интеллигентнейший, доброжелательнейший человек, внимательно ознакомившись с принесёнными работами, кое-какие советует не выставлять. “Чтобы не дразнить гусей”, – с улыбкой поясняет он. Разумеется, мы последовали его советам и выставили только им отобранные работы – на первом этаже Эрмитажа в Растреллиевской галерее, служившей складом пустых ящиков из-под картин.

Выставка получилась небольшая. Уфлянд показал забавные рисунки пером, Кравченко – несколько карандашных набросков, Лягачев – автопортрет и питерские пейзажи в духе экспрессионистов. Большая картина Овчинникова называлась “Джаз”: желтолицые музыканты сжимали рукавами ярко-фиолетовых пиджаков оранжевые искривлённые саксофоны. Володя в то время делал первые шаги в искусстве и на мой немой вопрос густо покраснел и шепнул мне на ухо, что руки рисовать он ещё не умеет.

Я показывал на выставке чёрно-белые иллюстрации к Гофману, Диккенсу и Достоевскому, натюрморты-аппликации, сделанные из тряпок и клеёнок, наклеенных на фанеру, и картину “Средневековый судья”, на которой была изображена фигура в серой мантии с яйцеобразной головой, на столе большой человеческий череп, чернильница и карта с бубновым тузом. Левинсон-Лессинг ничего крамольного в том не увидел, но именно этой картине суждено было стать главной уликой, обличающей меня как ярого антисоветчика.

За два дня до вернисажа мы с Лягачевым сделали две маленькие линогравюры с зимними пейзажами Петербурга, напечатали на машинке текст и разослали в виде приглашений на вернисаж. Когда разразилась гроза, нам за эти приглашения изрядно досталось – потому что без цензуры что-либо печатать и распространять считалось в СССР преступлением.

Народу на вернисаж пришло множество. Высказывания в книге отзывов в основном были восторженные, и хотя не всем зрителям понравились наши работы, но все поддержали это начинание – устраивать выставки левых художников. И эти положительные отзывы вскоре сыграли печальную роль в судьбе хвалителей. Кое-кого исключили из партии, кто-то получил выговор по партийной линии, а кто-то потерял работу…

Три дня мы ходили героями, а на четвёртый разразилась гроза, которой никто из нас не ожидал. На выставку приехала идеологическая верхушка ЛОСХа. Откормленные типы с брезгливым видом быстро прошлись по экспозиции, и, видимо, главный из них, судя по угодливому к нему обращению, уходя, процедил: “Ну, здесь всё понятно”.

И, поскольку в Советском Союзе искусство считалось идеологическим фронтом, нашу выставку немедленно закрыли, объявив её идеологической диверсией, а картины в качестве улик диверсионного акта были грубо сорваны со стен и на несколько дней куда-то увезены вместе с книгой отзывов.

И понеслось, и завертелось!..

То и дело к служебному входу Эрмитажа подруливали зловещие чёрные ЗИМы, из которых выскакивали сотрудники Пятого управления КГБ, ответственного за борьбу с идеологическими диверсиями. Молодые, энергичные, пронырливые парни шныряли по научным отделам, пытаясь разнюхать что-нибудь о скандальной выставке. Всех организаторов “диверсии” и всех, кто хоть как-то был к ней причастен, часами допрашивали в специально выделенных для этого кабинетах. В стенах музея воцарилась гнетущая тревожная атмосфера. Партийный комитет Эрмитажа собирал летучки, на которых сотрудники, состоящие в рядах КПСС, клялись, что они непричастны к этой ужасной провокационной выставке, что они с самого начала были ею возмущены. В музейных коридорах и кабинетах шушукались, боязливо оглядывались в предчувствии надвигающейся бури.

А через пару дней Артамонова освобождают от директорства, вместе с ним увольняют от должности и его заместителя Левинсона-Лессинга; остальные проморгавшие идеологическую диверсию и потерявшие партийную бдительность получают строгие выговоры с занесением в личное дело. И тут я впервые столкнулся с трусливым лицемерием советской интеллигенции. Люди, которые ещё вчера рассыпались в горячих похвалах нашим работам, жали руки и улыбались, сегодня принципиально с нами не здоровались и злобно шипели вслед: “Нахулиганили, нашкодили в музее горе-художнички, а из-за этого какие люди пострадали!”

По понятным причинам из участников выставки на допрос пригласили только меня. В комнате за столом сидели трое мужчин в тёмных костюмах с ничего не выражающими физиономиями, а на мольберте стояла моя картина. Один из сидящих пристально смотрит на меня и вдруг злобно выпаливает: “Так вот каким ты наш советский суд решил зрителю показать?! Позубоскалить решил?! За такие шуточки знаешь что можно заработать?!” “Почему советский суд? Эта работа называется «Средневековый судья» и никакого отношения к советскому суду не имеет”, – отвечаю я, силясь понять суть нелепого вопроса. “Мозги нам не пудри, тут специалисты уже разобрали, что к чему в твоей картинке. Средневековый, говоришь?! А фон какой? Красный, советский. А голова у судьи? Глаз нет, ушей нет, рта нет. Хочешь этим сказать, что наш советский суд слеп, и глух, и нем?! Череп что на столе делает? Показывает, что смертными приговорами только наш суд занят? А бубновый туз на столе о чём говорит, на что намекает?! Уголовников в тюрьмах этим тузом метили!” И напрасно я бормочу что-то в своё оправдание, ссылаясь на неведомого им Джорджо де Кирико, который изображал на картинах людей с яйцеобразной головой, и пытаясь объяснить символику своей картины.

“Ну хватит! – хрипловатым голосом прерывает мои объяснения сухопарый молодой мужчина, до этого молча перебиравший разложенные перед ним на столе бумаги. – В наш отдел поступил из ЛОСХа тревожный сигнал о безобразной акции, произошедшей в стенах музея, дорогого каждому гражданину нашей страны. И вот каково мнение действительно художников, заслуженных и уважаемых”. Он встаёт со стула и, держа перед собой на вытянутых руках лист с машинописным текстом, торжественным голосом читает: “…Требуем выставку графических и живописных работ молодёжи хозяйственной части Эрмитажа немедленно закрыть как недопустимую в стенах советского музея не только с точки зрения её низкого художественного уровня, но и прежде всего по своей безыдейности и вредной пропаганде антиреалистических традиций”. Окончив чтение, он опускается на стул и негромко добавляет: “По поводу твоей выставки в клубе журнала «Звезда» тоже был сигнал. Но там мы закрыли её поздновато, зато здесь успели. За таким народцем, как ты, видно, нужен глаз да глаз”.

Выхожу из кабинета, прекрасно понимая, что это только начало неприятностей, связанных с моими работами, и исходят они – и будут исходить – от моих “коллег”, так называемых официальных художников.

Битва с Петрушкой

Вскоре без вины виноватых участников выставки вызывают в кабинет замдиректора по хозяйственной части Эрмитажа Логунова. И тут пора описать фигуру, занимавшую эту должность и сыгравшую определённую роль в моей судьбе.

Карикатурное существо, как будто нарисованное Кукрыниксами и соскочившее со страниц журнала “Крокодил”. Пузатенький коротышка на кривых ножонках, обутых в нечищеные говнодавы; засаленный тёмно-синий пиджак с засыпанными перхотью плечами; давно не глаженные чёрные брюки; белая рубаха, нуждающаяся в стирке, со съехавшим набок цветастым галстуком… И вечно багровая от постоянного употребления горячительного круглая физиономия с маленькими бегающими глазёнками, выглядывающими из-под набрякших век