Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

квартиру Леонида Утёсова в Одессе. “Леонид Осипович – замечательнейший певец, король эстрады, но при всём этом безвкуснейший человек! Да-да, безвкуснейший. У него в спальне стоит дубовая кровать, украшенная позолоченными загогулинами, такими же, как на вашей золотой раме, в которую вы усадили музыкантов. И это тоже безвкусица, и понятно, что утвердить этот эскиз невозможно”. – “Но это французская рама конца восемнадцатого века, и я её точно скопировал”, – возражаю я, задетый обвинением в безвкусии. “Ну что ж, и на француза бывает проруха!” – заключает свою речь “утончённый эстет” под одобрительные смешки всего стола.

Обложку с кругами долго держит в руках и рассматривает сухонький седой как лунь старикашка явно из дореволюционной эпохи, водрузив на нос очки в тонкой металлической оправе. По всему видно, что его мнение имеет серьёзный вес. “Рисунок недурён… Цвет положен грамотно и, пожалуй, очень симпатично, портреты выразительны и без завихрений… Нет, нет, весьма и весьма недурно! – восклицает он, вселяя в меня надежду. – И размещение, композиция кругов удачны… Но! Да, есть одно немаловажное но! Музыка Баха не вписывается в круг! Ни в коей мере! Круг и Бах несовместимы!”

Реакция на эту ахинею была впечатляющей! “Дорогой Генрих Вольфович! Ну как же вы правы! Вот и я сижу, смотрю и думаю: что-то здесь не то! Не сходится! А оказалось, всё просто! Ведь действительно Бах не может вписаться в круг! Не может!” – похожая на жабу тётка буквально захлёбывается от восторга, поняв разницу между кругом и Бахом. А вслед за ней выясняется, что и все остальные против помещения Баха в круг.

“Может, Баха в квадрат или в многоугольник поместить?” – злобно спрашиваю я старикашку, пряча свои работы в папку. “Молодой человек! Я воспитывался на Бахе, и не сердитесь, но я сказал, что чувствую, и все, кто любит музыку этого гениального творца, скажут вам то же самое”, – с улыбкой отвечает на мой вопрос осколок империи. “Работа стольких месяцев, и всё насмарку!” – с горечью думаю про себя.

“А вот у меня есть цветной набросок к пластинке, может, стоит над ним поработать, если вы его одобрите”, – вспоминаю я и вынимаю из папки рисунок, на котором изображён сидящий за органом музыкант, а вокруг столпились играющие музыканты. Набросок наспех выполнен цветными фломастерами, явно видно, что он нуждается в обработке. “Ну-ка, ну-ка, дайте-ка мне его, – говорит немолодой мужчина и, просмотрев, неожиданно заявляет: – Так вот же у вас прекрасная готовая обложка, которую мы и утвердим! Здесь всё есть, придраться не к чему! Лично мне нравится, а вам как?” – обращается он к коллегам, высоко держа мой рисунок. Все одобрительно кивают. Ещё бы, это сказал сам Павел Басманов, заслуженный художник, ветеран Отечественной войны!

Я в полном недоумении, пытаюсь объяснить, что это всего-навсего набросок предполагаемой обложки и я готов работать над ним дальше. “Молодой человек! – обрывает меня маститый художник. – Вы, видно, сами не понимаете, что делаете, такое бывает. Вот сейчас я поставлю печать на вашем рисунке, распишусь, и идите получать ваши заработанные деньги”.

Должно быть, добрейшей души человек и замечательный художник Павел Иванович Басманов решил прекратить дальнейшие издевательства над молодым леваком, всё равно обречённым на изгнание.

Чеширский кот из КГБ и важные документы

В середине шестидесятых годов решением КГБ для защиты безработных художников от закона о тунеядстве был создан горком художников-графиков. Горком своих членов ничем не обеспечивал, но красная книжка с золотыми буквами спасала от милиционеров, готовых в любую минуту остановить не похожую на простого обывателя фигуру и проверить его паспорт и трудовую книжку. Я и несколько моих друзей были приняты в горком художников.

Художественный официоз наш горком явно недолюбливал и делал попытки прикрыть “гнездо подозрительных личностей” – так официальные художники окрестили нашу скромную организацию. Поэтому председатель нашего объединения попросил меня оформить для КГБ стенд, посвящённый 100-летию В.И. Ленина. Понимая, что это послужит горкому художников оправданием в войне с ЛОСХом (Ленинградской организацией Союза художников РСФСР), я согласился. Взял себе в помощники художника Евгения Есауленко, тоже члена нашего горкома, дав ему надежду получить благодарственную бумагу от КГБ, защищающую от досадных неприятностей, – но с условием: портрет Ленина будет делать он, а я вырежу из металла палящую из пушек “Аврору” и облака, потому что я принципиально никогда не делал изображений вождей революции, ну, за исключением нескольких на них карикатур.

Когда кроме работы над стендом и разговоров с курирующим этот художественный проект офицером КГБ Владимиром Егеревым о том, где достать по дешёвке фанеру, латунь и алюминий, он стал приглашать меня в свой кабинет для бесед на разные темы, я понял, что попросили меня поработать над юбилейным стендом не просто так.

Егерев был молод, образован и добродушен. По его вопросам я догадывался, что он хочет узнать моё отношение к советскому строю, к компартии и к тому же Ленину, хотя чувствовалось, что он прекрасно знает, что меня мало что волнует, кроме живописи, скульптуры и истории искусств. К тому же я был сыном офицера Советской армии, кавалера восьми боевых орденов Красного Знамени и других правительственных наград, воевавшего в кавалерии в Гражданскую и Великую Отечественную войны, которым я гордился. Егерев был осведомлён и о том, что моя мать Юлия Предтеченская воевала два года в кавалерийском полку под командой моего отца и была награждена боевыми орденами и медалями. Так что Володя Егерев понимал, что на роль врага народа и советского государства я явно не подхожу.

Егерев был человеком интеллигентным, окончил юридический факультет Ленинградского университета. Внешность имел располагающую, был улыбчив и приветлив. Когда я ожидал его в коридорах Большого дома для очередной беседы, то сначала передо мной в полумраке коридора возникала улыбка, затем раздавался наиприветливейший голос, произносящий: “Ну привет, Миша”, – а уже потом появлялась фигура Володи Егерева. И про себя я прозвал его Чеширский Кот.

В кабинете он садился напротив меня и ласковым голосом, напоминавшим мне сонный голос толстого кота, объевшегося сметаной, начинал полудопрос-полубеседу. Одновременно он напоминал мне Порфирия из романа Достоевского “Преступление и наказание” – такая же полусонность и вдруг пристальный взгляд и вопросик, дремота и опять вопросик. Часто Егерев, помолчав, задавал один и тот же вопрос: “А что, если без иронии?” Так мы и сидели друг против друга – умный котообразный Порфирий и тощий, длинноволосый недоучившийся студент Раскольников. Только этот Порфирий прекрасно знал, что Раскольников, сидящий перед ним, ни старуху процентщицу, ни Лизавету не убивал и никого убивать не собирается. И в глубине души Егерева возникало желание помочь молодому затравленному художнику.

Денег за выполненный ленинский