Князь Владимир - Юрий Никитин

– Долго же ты гулял, – сказал Владимир, прячапобедную усмешку. – Поехали! Если не успеем к утренней смене, вычтутчетверть жалованья.

Они подъехали к баракам за час до рассвета, когда сонособенно крепок. Однако Вепрь умел готовить воинов: незамеченными проскользнутьне удалось: стражи зачем-то сразу разбудили Вепря. Тот, на удивление, оказалсямолчалив, лишь потемнел как грозовая туча, грозно хмурил брови. Кивком велевидти за ним, он привел в комнатку дежурной стражи, огляделся, закрыл дверьплотнее, захлопнул ставни на окне и сказал, понизив голос:

– Я не знаю, что вы затеяли, ребята. Но ваши головыкто-то оценил дорого.

Олаф быстро посмотрел на Владимира. Тот спросил мертвеющимигубами:

– Что стряслось?

Вепрь потребовал:

– Ты кому-нибудь дарил свой красный плащ?

Владимир покачал головой:

– Нет. Он мне дорог… Красный плащ в моем племениозначает… многое означает.

Вепрь зыркнул, словно кнутом стегнул, прорычал гневно:

– Тебе придется подыскать другой плащ.

– А что… что стряслось?

– Вас не было трое суток. Мордоклюв решил егопотихоньку взять, пока сбегает к девкам. Но едва вышел из бараков… его пронзилис двух сторон. Он успел одного ухватить, а лапы у него как железные крюки, насчастье, вблизи оказалась стража. Словом, один убежал, а второго схватили…

Сердце Владимира стучало отчаянно. Олаф мычал и ковырялземлю сапогом. Вепрь рыкнул:

– А что дальше, знаете?

– Вы узнали, – прошептал Владимир, – за чтоменя так невзлюбили…

Вепрь долгое мгновение изучал его бледное решительное лицо.

– Да? Если бы. Проклятый, когда увидел, что невырвется, проглотил какую-то гадость. Тут же и помер, только пеной забрызгал.

Владимир едва сумел подавить вздох облегчения. Ощутил, каккровь возвращается в бледное лицо. Вепрь, судя по глазам, заметил тоже. Скривилгубы:

– Не могу понять, почему Господь так бережет язычника?

– Почему? – удивился Владимир. – Охотились заМордоклювом!

– Было темно, – прорычал Вепрь. – Мордоклювзакутался в твой плащ, рыло прятал, чтоб стражи не заметили. Я бы сам принялего за тебя. Но скажу тебе, убили не из-за плаща. И не из-за баб. Кто-то заплатилочень хорошо. А то и не просто заплатил! Люди, которые глотают яд, идут наубийство не ради денег.

Лицо его было угрюмое, сумрачное. Ипасписты стоялинедвижимо, даже не переглядывались. Наконец Вепрь сказал устало:

– Убирайтесь. Я вас предупредил. Я не знаю, в какуюкрупную игру впутались, но мне всегда жаль терять хороших воинов… и снова учитьжелторотых.

Оба в молчании пробрались к своим комнатам. Владимир упряталзолото в сундук, запер и только повернулся к двери, как через порог шагнулОлаф. Был он еще сумрачнее Вепря, но боевой доспех не снял, а из-за плечапо-прежнему выглядывала рукоять меча.

– Что случилось? – спросил Владимир.

– Сам знаешь, – ответил Олаф. – Я иду стобой.

– Куда?

Олаф рявкнул зло:

– Непонятно? Это уже не твой… Листохвост, или как еготам. Это явно отец той, что улещивала пойти к ней на службу… Гм, я бы ейнаслужил! Уже через неделю бы родила. То была последняя попытка договориться стобой или перекупить. Когда ты не ответил, они поняли, что рвешься с помощьюАнны куда-то выше. У них тут мозги так устроены! Иначе вообще думать не могут.

– Олаф… что ты предлагаешь?

– С Листохреном же получилось? А ромея возьмем ещепроще. Они тут в тепле, дома. Это твой рус Листохряк живет в крепости, а ромеявозьмем голыми руками.

Владимир проворчал:

– Не хвались, на рать идучи, а хвались, идучи… гм… срати. Спасибо, Олаф. Но тогда надо идти прямо сейчас. Пока не знают, что мывернулись.

Олаф удивился:

– А чего, по-твоему, я даже сапог не снял?

Сапоги пришлось все-таки сбросить. Владимир первымвскарабкался на огромную старую оливу, перепрыгнул на высокий забор. Олаф,ругаясь сквозь зубы, лез по дереву, по скалам все же проще, надежнее, но когдаоказался на заборе, из темноты сонно вскрикнул сыч.

– Уже на лестнице, – пробурчал он. – Ладно,зато в драке я опередю снова.

Слабый рассвет вычленил из тьмы блестящие перила лестницы. Вверхние этажи ромеев лестницы обычно пристраивают снаружи, и где-то наверхукарабкается осторожный Вольдемар, щупает выщербленные ступени из мягкого камня,старается не замечать нечистоты, что щедро плещет челядь с лестниц, обычнозаливая ступени.

Олаф прыгнул в темноту, чутьем и нюхом угадывая ступени.Пальцы зацепились за камень, но животом и коленями ударился так, что дыханиевылетело со всхлипом. Подтянулся, переждал, восстанавливая дыхание, а в этовремя далеко вверху блеснула искорка, похожая на холодную звездочку.Хольмградец уже достиг верхнего этажа, это рассвет отразился на лезвии егомеча.

– Погоди, – прошептал Олаф. – Ты ж без меняпропадешь, дурак.

Он едва не столкнул Владимира, боднув с разгону, торопливовытащил меч. Некоторое время молчали, дышали часто, но даже это старалисьделать бесшумно. Наконец рука хольмградца тронула Олафа за плечо.

– Готов?

– Давно, – ответил Олаф оскорбленно. – Я незнаю, чего ты рассиделся здесь?

– Пошли. Но старайся без шума.

Церетус сосредоточенно писал, когда за спиной открыласьдверь. Сейчас его мягко, но настойчиво начнут причесывать, умащиватьблаговониями, одевать, все это стараясь проделать как можно незаметнее, ненавязчивее,дабы не нарушить ход мыслей светлейшего сенатора, бдящего об интересах империибольше, чем сами базилевсы, потом бережно натянут на его старческие ноги мягкиезамшевые сапожки…

Широкая ладонь зажала ему рот. Он дернулся, затылок уперся встену, он не сразу понял, что это не стена, а широчайшая грудь. Горло ожглохолодом. Он застыл в страхе, ощутил холодное лезвие.

Над ухом негромко пророкотал мужественный голос:

– Доброе утро, Церетус.

– Утро доброе, – прошептал он в ладонь, что на мигослабила давление. Скосил глаза, но грубые пальцы сдавили рот с такой силой,что затрещала кожа, вот-вот захрустят непрочные кости.

– Что скажешь еще, Церетус?

– Я не стану кричать, – пробубнил он. –Догадываюсь…

Ладонь исчезла, перед сенатором появился тот самый проклятыйгиперборей. Высокий, мужественно красивый, отважный и расчетливый, с умнымипроницательными глазами и жестоким волевым ртом. Обнаженный меч, однако,направлял острием ему в грудь, и Церетус понимал с отчаянием, что не успеетдаже крикнуть, позвать на помощь.