Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

всей моей юношеской восторженности к плоскостной живописи, я не забывал о красоте живописных фактур, начало которых было заложено в творениях Рембрандта на закате его жизни и которые с негодованием были отторгнуты голландскими любителями живописи, предпочитавшими картины с абсолютно гладкой залакированной поверхностью.

Яблоки и модели

Девушки позировали мне охотно и бескорыстно. Художники в их сознании – люди таинственные, загадочные, общающиеся с музами, преисполненные вдохновения. Попасть в необычную обстановку со старинной мебелью, странными предметами, непонятными загадочными картинами, где всё так не похоже на советский обывательский мирок… Да и к тому же не каждый день тебя зовут позировать для картины.

Перед тем как раздеться, некоторые модели начинали конфузиться и ломаться: “Ну как-то неудобно перед вами стоять голой… Неужели даже без трусов?..” Долго уламывать милых скромниц я не собирался. Подведя их к столику, где были разложены предметы для будущего натюрморта, я указывал на два яблока: одно – свежее, наливное, второе – усохшее, жёлтое, сморщенное. Я брал в руку наливное и суровым голосом произносил: “Ваша задница сегодня подобна этому яблоку, поэтому вас приглашают и будут приглашать художники, чтобы запечатлеть юную красоту”. Затем брал в руку усохшее яблоко и, поднеся к лицу модели, с печалью в голосе говорил: “Пройдут года, и задница ваша приобретёт сходство с этим яблоком. И приглашений от художников позировать обнажённой уже не поступит…” И пока я возвращал яблоки на место, девица быстро стягивала с себя нижнее бельё и представала передо мной в костюме Евы. И уже день-два спустя девушки безропотно позировали нагими, прекрасно понимая, что, когда я молча делаю десятки набросков, перехожу к холсту или, выбрав нужное освещение, в который раз снимаю модель на чёрно-белую плёнку, идёт серьёзный творческий процесс.

Некоторые натурщицы становятся моими постоянными моделями. Таких было трое: Белая ведьма, Чёрная ведьма и Людочка-дудочка. И все трое запечатлены в моих рисунках, картинах и, главное, в моей памяти.

Белая ведьма

Однажды в коридоре Репинки мне на шею бросилась рыдающая библиотекарша Лариса Триленко, которая часто приносила мне в Научке заказанные книги. И я услышал от неё отнюдь не советскую историю.

Оказалось, что женский персонал библиотеки буквально затравил Ларису, объявив её ведьмой и обвиняя в колдовстве и порче. На имя директора библиотеки даже поступило заявление с требованием немедленно уволить ведьму, поскольку от взгляда её глаз у всех сотрудниц сразу начинает болеть голова и они теряют работоспособность. (На мужской пол порча почему-то не действовала.)

Замечу, что Лариса бесспорно выделялась среди сотрудниц библиотеки своей необычной внешностью: высокая блондинка с большими глазами, правильными чертами лица и хорошей фигурой. Возможно, в этом и крылась причина ненависти и неприязни к ней, а может, нервные женские натуры действительно почувствовали в ней нечто чужеродное.

Пожалуй, она и в самом деле была необычной женщиной. Молодые студенты Академии художеств, пылкие и влюбчивые, готовые завести флирт с любой девицей, прогуливающейся по академическим коридорам, знакомства с ней избегали и всячески её сторонились, а между собой звали не иначе как Белая ведьма. Может, это тоже подбросило дров в костёр, разведённый библиотекаршами для моей бедной Ларисы.

Приговор начальства был суров. Разумеется, уволить сотрудницу по обвинению в колдовстве руководство постеснялось, но “обвиняемой” было строжайше запрещено находиться в рабочее время среди сотрудников библиотеки; сидеть же и разбирать книги велено в одиночестве и в крошечной комнатке.

Библиотечный слабый пол ликовал и праздновал победу, Белая ведьма рыдала на плече у меня, а я, прикинув в уме, сколько интересных портретов можно с неё написать, спросил напрямую, готова ли она бесплатно мне позировать. Согласие последовало незамедлительно, и с “обнажением тела” проблем не возникало.

Моделью она была и правда преинтереснейшей: белое тело, светлые волосы скандинавской ундины, неподвижный взор светло-голубых глаз, замедленная речь – её красота напоминала красоту кладбищенских мраморных скульптур и вызывала смешанное чувство страха и восхищения. Чувствовалась в ней какая-то затаённая грусть и печаль, вызывающая в памяти образ гоголевской Майской утопленницы.

Как-то мы провели в разговорах целую ночь. Мы сидели за моим столом, горела одинокая свеча, и Лариса как бы между прочим призналась, как обожает ночью летать, заглядывать в окна, как наслаждается этой свободой полёта. “Ну разве это говорит о том, что я ведьма?” Отрешённо повествуя о своих ночных полётах, она смотрела сквозь меня прозрачными очами, запускала длинные тонкие пальцы в распущенные соломенные волосы, время от времени вытягивала из них огромные пряди и прятала в сумочку, лежавшую у неё на коленях. Когда совсем облысеет, говорила она, то закажет себе роскошный парик из собственных волос (у бедняжки из-за постоянного стресса, вызванного травлей библиотечных крыс, стали выпадать волосы).

Из той же сумочки Лариса вынула старинную, отлитую из меди русскую чернильницу семнадцатого века, украшенную двуглавым орлом, и сказала: “Мой дорогой Мишель, я дарю тебе этот медный сосудик, но не один, а с маленьким дьяволом, которого я сажаю в него. Прими от меня их в подарок”. Потом открыла крышку чернильницы, старательно дунула в неё и, закрыв крышечку, с улыбкой протянула мне.

Чернильница мне очень понравилась, но неприятное, давящее ощущение, что кто-то живой в ней затаился, почему-то не проходило. И на другой день я выбросил её во Введенский канал. Сейчас он засыпан, заасфальтирован, по нему несутся машины. Но я-то знаю, что на дне бывшего канала покоится эта злосчастная чернильница семнадцатого века.

Побаивались Белой ведьмы не только библиотекарши, студенты и я. Сладострастный Кирилл Лильбок, увидев в моей мастерской портрет Ларисы Триленко, признался, что однажды просидел у неё в комнате всю ночь, но не осмелился проделать с ней то, что проделывал с десятками других женщин. “Была в этой красавице какая-то потусторонняя жуть. И после той ночи я к ней больше ни ногой!”

Последний раз я увидел её в том же длинном и полутёмном коридоре Академии художеств. Видимо, вконец затравленная “добрыми и душевными” сотрудницами Научки, она, как всегда одна, сидела в обеденный перерыв на подоконнике с остекленелым, потухшим взглядом и медленными движениями рук вытягивала пучки волос из некогда роскошной копны. Вся её фигура говорила о столь скорбном одиночестве, что на глаза у меня навернулись слёзы.

Уже прожив в изгнании несколько лет, я получил от Ларисы небольшое письмо, в котором она сообщала, что вышла замуж за офицера сухопутных войск, с работы уволилась, не вынеся нескончаемой травли, сидит дома у окна и часто вспоминает меня и моё ателье. Больше никаких вестей от неё я не имел и ничего о ней не слышал. Но в воображении моём мне частенько рисовалась такая картина.

Унылая ленинградская комнатушка в коммуналке. На железной кровати, широко