Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

же я был облачён в какую-то поношенную, но добротную гражданскую одежду: холщовую рубаху, потёртые вельветовые штаны и жилет из грубой шерсти. Вот только ботинки остались моими, тюремными, грубыми и стоптанными.

Выйдя на залитое солнцем крыльцо, я сразу заметил, как сильно они побелели от соли. Белёсые разводы выступили по всей поверхности, портя внешний вид и без того неказистой обуви. Попросив у экономки, хлопотливо развешивающей бельё неподалёку, жёсткую щётку, я устроился прямо на нижней ступеньке каменной веранды и принялся усердно счищать выступившую соль. Сосредоточенно водя щёткой по грубой коже, я размышлял о странностях судьбы, приведшей меня из мрачных шахт в особняк, и о ещё более странном происшествии, сделавшем тюремного начальника моим должником.

— Уже завершили беседу? — раздался мелодичный голос Гарриет за моей спиной. Я утвердительно кивнул, не отрываясь от своего занятия, и тут же почувствовал, как она опустилась на ступеньку рядом со мной. На её коленях лежал небольшой свёрток, обёрнутый грубой тканью.

— И что же поведал тебе отец? — вновь прозвучал её голос, наполненный любопытством.

— Сказал, что исполнит любое моё желание в пределах его возможностей.

— И что же ты попросил у него? — она подалась вперёд и придвинулась ещё ближе, так близко, что теперь наши плечи соприкасались. Я ощутил лёгкое, едва уловимое тепло, исходящее от её тела. — Девицу лёгкого поведения прямо в камеру или что-нибудь по существеннее, вроде опиума?

Я оторвался от чистки ботинок и посмотрел на Бёттхер сверху вниз, с высоты своего роста. В её глазах, освещённых закатными лучами, плясали озорные искорки. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву деревьев, золотистыми бликами играл на локонах, достававших до ступеней. Лёгкий ветерок доносил до меня тонкий аромат её духов, в котором смешались нотки полевых цветов и чего-то ещё, неуловимо-сладкого.

— Только такие желания и подобают заключённым.

— В таком случае, ты совершенно права, — усмехнулся я, возвращаясь к чистке. Щётка мелодично шуршала щетиной.

— Ты лжёшь, — она слегка пихнула меня плечом, и я невольно улыбнулся, чувствуя её тепло рядом.

— А что, если нет?

— Тогда я буду немало разочарована. Потому что я успела подумать, что ты выше столь низменных потребностей. В тебе есть что-то... особенное.

— Ты, должно быть, принимаешь меня за святого? — спросил я, с иронией наклонив голову набок и взглянув на неё искоса.

— Только человек, наделённый поистине святой силой, был бы способен сотворить такое, — Гарриет задумчиво провела тонкими пальцами по свёртку. Затем, усмехнувшись, она неожиданно спросила: — Сколько тебе минуло лет?

— Восемнадцать, — ответил я, не отрываясь от созерцания своих ботинок, которые под усердными движениями постепенно преображались.

— А мне семнадцать, — её голос прозвучал совсем рядом, и я ощутил как напряглись плечи. Это было что-то новое. Непонятное для меня.

— Откуда ты набралась таких познаний? — я поднял на неё веселый взгляд, разбавленный укором.

— О чём ты? — по истине невинно спросила она.

— Ну, эти разговоры про девиц лёгкого поведения и всё такое прочее?

— Не первый год сопровождаю отца в его поездках к заключённым. А они порой совсем не следят за своим языком, особенно в присутствии дамы. Так что поневоле наслушаешься всякого, — она пожала плечами, и прядь выбившаяся из причёски, упала на лоб.

— Довольно рискованно вот так запросто разъезжать по тюрьмам. Найдётся какой-нибудь отчаянный, решит бежать, схватит тебя за горло и поставит условие: "Свобода в обмен на жизнь дочери".

— Отец не берёт меня с собой, когда едет к убийцам. Только к тем, в ком видит, как он считает, неопасных людей.

— Никогда не угадаешь, как поведёт себя заключённый, даже самый смирный на вид. Для некоторых тюрьма — это угол, тупик. А отчаяние — страшная сила, способная толкнуть человека на самые безрассудные поступки.

— Значит, такова судьба. Но за двенадцать лет сознательной жизни, а точнее сказать, за те годы, что я сопровождаю отца, никогда ещё не случалось, чтобы на меня кто-то нападал, покушаясь на жизнь или свободу. А ты? — она выжидающе посмотрела на меня, слегка наклонив голову набок. — Раз ты так здраво рассуждаешь, скажи, ты бы напал, будь у тебя такая возможность?

— Если бы у меня было такое намерение, мы бы сейчас не вели здесь беседу, — я пожал плечами, отводя взгляд.

Гарриет же, не отрываясь, скользила взглядом по моему лицу, внимательно, почти осязаемо изучая каждую чёрточку, каждую родинку. Казалось, она пытается проникнуть в самую мою душу, разгадать тайну, скрытую за этим взглядом.

— Впервые встречаю такие глаза, — прошептала она едва слышно, словно боясь нарушить хрупкое очарование момента. — Живые, глубокие, словно два бездонных озера, настолько проницательные, что дух захватывает. В них столько силы, столько непокорности. Вроде бы ты заключённый, вроде бы жизнь твоя пошла под откос, а в глазах всё равно полыхают огни. Яркие-яркие. Как у ворона, что кружил сегодня над шахтой.

На моих коленях внезапно оказался тот самый свёрток, но руки своей Бёттхер убирать не спешила. Её тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ногтями задержались, и я ощутил лёгкое, мимолётное прикосновение.

— Это тебе, — сказала она, чуть заметно улыбнувшись. — Угощайся. Там добротный табак, вкусная домашняя колбаса, свежий хлеб, который я сама пекла, яблоки из нашего сада и ещё кое-что вкусненькое на десерт.

— Не стоило, — ответил я, смутившись, и попытался вернуть свёрток обратно.

— Стоит. Прими это как знак моей искренней благодарности. К сожалению, в тюремных стенах я не обладаю властью, равной отцовской, иначе моя признательность не знала бы границ, — Гарриет подмигнула.

Размеренный ход времени, казалось, остановился в стенах особняка, но снаружи жизнь продолжала свой бег. Этот бег ознаменовал скрип колес, режущий полотна дороги, наждачной бумагой. К высоким, массивным воротам особняка, украшенным изящным кованым узором, сотканным из металла кружевом, подкатила повозка, запряженная парой статных гнедых лошадей. Кони, фыркая и нетерпеливо переступая с ноги на ногу, выпускали из ноздрей клубы белого пара, который тут же растворялся в прохладном воздухе. Конвоиры, сопровождавшие повозку, с видимым облегчением спрыгнули на землю, разминая затекшие конечности. Один из них зевнул, прикрыв рот рукой, другой лениво потянулся, хрустнув суставами. Их движения были неторопливыми, наполненными будничной усталостью. Пора было возвращаться в тюрьму.

Я поднялся с места, собираясь было произнести слова прощания, вежливые и