Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной - Мохандас Карамчанд Ганди

Как вишнуит я, естественно, носил бусы кантхи, а шикху считали обязательной люди старшего поколения. Однако перед отъездом в Англию я избавился от шикхи. Я посчитал, что каждый раз, когда я буду обнажать голову, этот пучок будет становиться предметом насмешек, а англичане, чего доброго, сочтут меня варваром. Меня так пугала эта мысль, что уже в Южной Африке я заставил своего двоюродного брата Чхаганлала Ганди, который из религиозных соображений продолжал носить шикху, сбрить ее. Я переживал, что шикха помешает ему в общественной деятельности, и даже не побоялся обидеть его предложением избавиться от пучка.

Я поведал об этом свами, а затем сказал:

— Я не стану носить священный шнур, поскольку не вижу в этом никакой необходимости. Многие индусы не надевают его и по-прежнему остаются индусами. Более того, священный шнур — это символ духовного возрождения; он указывает на сознательное стремление того, кто его носит, к более возвышенной и чистой жизни. А я сомневаюсь, что при нынешнем состоянии индуизма и самой Индии индусы могут носить столь серьезный символ. Это право они получат только после того, как очистят себя от презрения к неприкасаемым, перестанут делить общество на высшие и низшие сословия, а также избавятся от множества других зол и позорных обычаев. Вот почему я не желаю носить священный шнур. Хотя при этом я уверен, что ваши мысли о шикхе уместны. Когда-то и у меня была шикха, а избавился я от нее из ложной стыдливости. Теперь мне кажется, что я должен вновь начать отращивать шикху. Мы с товарищами обсудим этот вопрос.

Свами не одобрил моих размышлений о священном шнуре. То, что мне самому казалось аргументами против его ношения, свами, напротив, считал лишь подтверждением того, что шнур необходим. Мое мнение и сегодня остается прежним. Пока существуют различные религии, каждая из них нуждается в каком-то своем внешнем отличительном символе, но, когда символ превращается в фетиш, в инструмент, демонстрирующий превосходство одной религии над другой, от него необходимо отказаться. Священный шнур, впрочем, не кажется мне чем-то, что возвышает индуизм, и потому я к нему равнодушен.

Так как низкая трусость заставила меня отказаться от шикхи, я решил отрастить ее заново, обсудив этот вопрос с друзьями.

Но вернемся к Лакшман Джуле. Я был заворожен пейзажами, которые увидел, направляясь к мосту, и склонил голову в знак уважения к нашим предкам, которые так тонко чувствовали красоту природы и умели наполнить ее религиозным смыслом.

Однако то, как люди пользовались этими прекрасными местами, глубоко опечалило меня. Как в Хардваре, так и в Ришикеше они загрязняли дороги и величественные берега Ганга. Они, не колеблясь, оскверняли священные воды реки. Мне было больно видеть, как они справляют нужду прямо у дороги или на берегу, хотя вполне могли бы отойти подальше от мест, которые так часто посещают другие.

Лакшман Джула оказался обычным железным подвесным мостом через Ганг. Мне рассказывали, что сначала он был канатным, но какой-то филантроп из марвари загорелся идеей разрушить его и построить дорогой железный, чтобы потом торжественно вручить ключи от него правительству! Я не могу ничего сказать о прежнем мосте, поскольку не видел его, но железный выглядит совершенно неуместным и уродует красоту пейзажа. А передача правительству ключей от моста паломников показалась мне чрезмерным проявлением лояльности даже в те дни, когда я и сам был искренне предан правительству.

Сваргашрам, в который попадаешь, когда сходишь с моста, оказался убогим местом, представляющим собой несколько запущенных лачуг из листов оцинкованного железа. Мне сказали, что они предназначались для садхаков (паломников). Но в тот момент в них едва ли кто-то обитал, а те, которых я застал в главном здании, производили тягостное впечатление.

И все же опыт, приобретенный в Хардваре, был для меня очень ценным. Он в какой-то мере помог решить, где мне следует жить и что я должен делать дальше.

Поездка на праздник Кумбха стала моей второй поездкой в Хардвар.

Ашрам Сатьяграха был основан 25 мая 1915 года. Шраддхананджи хотел, чтобы я обосновался в Хардваре. Некоторые мои друзья из Калькутты рекомендовали Вайдьянатадхам. Другие настаивали на Раджкоте. Но когда мне случилось проезжать через Ахмадабад, многие товарищи упорно уговаривали меня осесть там, причем они вызвались найти средства на содержание ашрама и жилого дома, в котором мы смогли бы поселиться.

Я и прежде стремился в Ахмадабад. Будучи гуджаратцем по происхождению, я считал, что сумею послужить стране именно через язык гуджарати. К тому же Ахмадабад был старинным центром ручного ткачества и подходил для того, чтобы возродить традиции ручного прядения. Можно было также надеяться, что в столице Гуджарата денежную поддержку со стороны состоятельных граждан окажется получить легче, чем в других местах.

Вопрос о неприкасаемости стал одной из тем моих бесед с ахмадабадскими друзьями. Я сразу же сообщил им, что непременно приму в ашрам неприкасаемого, если он окажется достойным человеком.

— Где же вы найдете такого неприкасаемого, который будет соответствовать вашим требованиям? — усмехнувшись, поинтересовался друг-вишнуит.

Наконец я принял решение основать ашрам именно в Ахмадабаде. Разместиться нам помог Дживанлал Десаи, местный адвокат.

Он предложил арендовать его бунгало в Кочрабе, и мы приняли это предложение.

В первую очередь нужно было подумать о названии для нового ашрама. Я поговорил с друзьями. Предлагались названия «Севашрам» (пристанище служения), «Тапован» (пристанище аскетизма) и прочие. Мне бы приглянулось название «Севашрам», если бы в нем содержалось пояснение методов служения. «Тапован» показалось излишне вычурным. Хотя мы всерьез воспринимали тапас (аскетизм) мы не были подлинными тапасванами (аскетами). Нашей верой стала приверженность истине, а свое призвание мы видели в поисках истины и ее осуществлении. Я хотел познакомить индийцев с методами, опробованными мной в Южной Африке, и посмотреть, будут ли эти методы работать в Индии. А потому мы с моими товарищами выбрали название «Сатьяграха ашрам», поскольку оно отражало и наши цели, и методы служения.

Для ашрама необходимо было разработать систему правил и определенных ритуалов. Был подготовлен черновой вариант, и я предложил друзьям высказать свои мнения о нем. Я хорошо запомнил то, что сказал сэр Гурудас Бенерджи. Ему понравились правила, но он предложил добавить в список смирение, поскольку с прискорбием признавал, что молодому поколению не хватает именно его. Хотя я и сам знал об этом, я боялся, что смирение перестанет быть смирением, как только превратится в один из обетов. Подлинное смирение — это самоотречение. А самоотречение есть мокша (спасение), но ведь мокша сама по себе не может быть правилом, а это значит, что должны существовать другие правила, которые необходимо соблюдать для ее достижения. Если поступки человека, стремящегося к мокше или служению, не сопровождаются смирением или самоотречением, значит, нет и истинного стремления к мокше или служению. Служение без смирения — акт эгоизма и самолюбия.