Восьмой круг. Златовласка. Лед - Эд Макбейн

Я вспомнил свой визит в больницу в какой-то из тех дней. Я пошел туда один. Не помню, где находилась Сьюзен. Думаю, она просто должна была отдохнуть от бессонного дежурства хоть немного, это так изматывало ее. Моя теща полулежала, откинувшись на подушки, повернув голову в ту сторону, откуда сквозь решетчатые жалюзи лился солнечный свет. У нее были черты лица Сьюзен и такие же краски: те же темные глаза и каштановые волосы, полный пухлый рот с морщинками в уголках, свидетельствующими о возрасте. Красивый подбородок и шея, немного дряблая кожа — когда-то она была красавицей, она и сейчас казалась красивой, хоть и разрушенной болезнью, и умирающей. Она плакала, когда я вошел в палату. Я сел рядом с ней на кровать.

— Мама, что случилось? Что такое? — спросил я.

Она взяла мою ладонь в свои руки. Слезы катились по ее лицу.

— Мэттью, пожалуйста, скажи им, что я стараюсь, — попросила она.

— Сказать кому?

— Врачам.

— Что вы имеете в виду?

— Они думают, будто я не стараюсь. Я стараюсь, очень хочу поправиться. Но у меня просто нет сил, Мэттью.

— Я поговорю с ними.

Я нашел одного из врачей в коридоре в тот день. Спросил его, что он сказал ей. Он ответил, что так решила ее семья…

— Я, черт возьми, тоже член ее семьи! — возразил я. — Что вы ей сказали?

— Просто пытался подбодрить ее, мистер Хоуп.

— В каком смысле?

— Сказал ей, что она должна поправиться. Если она будет стараться…

— Это ложь.

— Таково решение ее семьи.

— Как бы она ни старалась, все равно умрет.

— Мистер Хоуп, мне кажется, вы должны обсудить проблему с дядей вашей жены. Я пытался поднять ее настроение, вот и все, — добавил врач, повернулся и пошел по коридору.

Моя теща умерла на следующей неделе. Она так и не узнала, что умирала. Подозреваю, она удивилась, когда поняла, что делает последний вздох. С тех пор для меня с воспоминаниями о ней была неразрывно связана эта мысль — она умерла в удивлении. Я очень любил ее, эту женщину. Думаю, это стало одной из причин, почему я женился на Сьюзен.

Теперь я сидел рядом с дочерью и размышлял, смогу ли когда-нибудь рассказать Агги о своих чувствах к теще. Интересно, смог ли бы я когда-нибудь рассказать ей о том, как Себастиана сбила машина, и о том, как мы неотлучно сидели в больнице, где другое любимое существо боролось за жизнь? Будет ли это иметь какое-нибудь значение для Агги? Будет ли смерть Себастиана, которого она никогда не видела и не знала, значить для нее сколько-нибудь больше, чем смерть моей тещи? Я осознал вдруг, что уже думаю о Себастиане как о мертвом, и сжал руку дочери. Вспомнил, как мы вернулись домой из Чикаго после похорон матери Сьюзен. Джоанна ждала у двери вместе с няней. Мы не сообщили ей по телефону, что ее бабушка умерла. Она сразу спросила:

— Как бабушка?

— Солнышко… — начал я, и добавлять мне уже ничего не пришлось — Джоанна закрыла лицо руками и убежала в свою комнату в слезах.

Наши общие со Сьюзен воспоминания — как большая компьютерная база данных, в которую мы ввели ряд событий, какие пережили вместе за прошедшие тринадцать лет. Нажатие кнопки или щелчок переключателя — и они оживают в памяти. Мать Сьюзен являлась частью наших общих воспоминаний и нашей общей любви. Я подумал, что будет, когда я наконец наберусь мужества сообщить Сьюзен, что хочу развода. Успею ли вымолвить что-то после первого слова: «Дорогая», прежде, чем она тоже заплачет? Забавно, как задержалось слово, выражающее нежность, даже тогда, когда оно потеряло для нас всякий смысл, по крайней мере для меня. Но это было запрограммировано в нашем компьютере: «дорогая» — выражение привязанности — и не было иного способа изменить данные, кроме конфронтации. «Сьюзен, я хочу развода». Щелчок, шуршание, новая информация будет записана и воспроизведена. Стереть: Сьюзен/жена, заменить на: Агги/жена. Но когда это произойдет, надо ли заменить весь банк памяти тоже? Должен ли я притворяться, будто никогда не был в той больничной палате со своей тещей, которая беспомощно плакала, сидя в подушках, и сжимала мою руку? Должен ли я забыть ее?

Сидя на этой деревянной скамейке, глядя на пузырьки, поднимающиеся к поверхности аквариума, ожидая вот-вот услышать, что Себастиан мертв, я думал, что сказала бы моя теща, будь она жива, если бы я пришел к ней и сообщил, что развожусь со Сьюзен? Наверное, она выслушала бы меня с тем же достоинством, с каким могла бы принять новость о том, что она скоро умрет. А потом, может, взяла бы мою ладонь в свои руки, как сделала в тот день в больнице, и взглянула бы мне в лицо таким правдивым, честным взглядом, как она, бывало, смотрела… Господи, как я любил эту женщину! Это куда-то пропало, видимо, туда, куда пропала для меня и сама Сьюзен.

Ее мать, наверное, захотела бы узнать, в чем дело. Спросила бы: «Мэттью… почему?» И я ответил бы: «Мама, мы не ладим друг с другом последние пять лет, мы думали, что переезд во Флориду поможет. Считали: то, что было в Иллинойсе — моя работа, наши знакомые, — отдаляло нас друг от друга. Но мы живем здесь уже три года, и ничего не изменилось, только стало хуже, дня не проходит без ссоры… Мама, я несчастлив. Я не люблю ее. Мы совсем не те люди, которые поженились почти четырнадцать лет назад. Смешно подумать сейчас, что мы когда-либо думали, будто останемся прежними. Лучше бы мы надеялись, что сможем полюбить друг друга такими, какими со временем станем. Я не могу больше любить ее. Боже, я ведь так старался. Но что могу я поделать, мама? Что еще могу я сделать, кроме как уйти?» И моя теща, если бы была жива, произнесла бы: «Мэттью, поступай, как считаешь нужным». Вероятно, сказала бы так. И потом спросила бы, есть ли другая женщина. Да, уверен, она спросила бы. И когда я признался бы, что есть, захотела бы узнать о ней больше, могла бы поинтересоваться… Нет, вряд ли.

Сидя рядом с дочерью и ожидая известий о Себастиане, я понял, что отношения закончились бы в таком случае навсегда, и я бы развелся с матерью Сьюзен так же, как со Сьюзен. И вдруг я ощутил благодарность судьбе, что мне никогда не придется встретиться с ней, никогда не придется сообщать, что ухожу из ее жизни. Но облегчение это ложное, ведь моя теща умерла, и не было ни малейшей вероятности, что я когда-либо должен буду сказать ей, что развожусь с ее дочерью. И я понял, что на самом деле это со Сьюзен мне боязно говорить начистоту и даже стыдно встретиться лицом к лицу. Вот я пойду к ней и скажу: «Дорогая…» Я бы, наверное, задохнулся при первом слове, зная наверняка, что готов устроить нашему компьютеру короткое замыкание, полностью стереть запись и вставить программу с новыми людьми и новыми событиями, которые только со временем, может, станут воспоминаниями, какие захочется воскресить.

При мысли об этом становилось страшно.

Я не хотел нажимать кнопку «теща» и воскрешать в памяти мать Агги, которая жила в Кембридже, штат Массачусетс и с которой я не был пока знаком. Нет, я хотел вспоминать мать Сьюзен, как она держала мою ладонь в своих руках и говорила мне, что старается. Когда нажимал кнопку «дочь», я не хотел, чтобы появилась дочь Джеральда Хеммингса, его дочь, я не хотел видеть младенческие фотографии Джулии Хеммингс, я не хотел, чтобы их банк памяти стал моим. Когда я нажимал «дочь», я хотел, чтобы Джоанна заполнила экран моей памяти во всех красках, в двадцать раз крупнее, чем в жизни: Джоанна улыбающаяся, Джоанна, ложками закидывающая в рот кукурузные хлопья с молоком, Джоанна, которая, когда ей было три года, упала и разбила себе губу, Джоанна, моя дочь.