Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

Сцепка и расцепление – это технологический эквивалент двух базовых операций архитектурной практики: соединения и разъединения. Каково отношение между ними? Мы уже знаем ответ Латура: эволюция – это движение от комплексного состояния (в котором «все связано со всем») к сложному (в котором множество автономных элементов «вложены» друг в друга и избирательным образом друг с другом сцеплены). Разъединение первично. Однако такое решение – лишь одно из возможных. Принципиально иначе проблему ставит Георг Зиммель.

Мост и дверь – две воплощенные операции соединения и разъединения. Для Зиммеля они служат базовыми метонимиями архитектуры как таковой. Именно мост, а не дорога (хотя Зиммель и отдает должное «людям, первым проложившим дорогу между двумя местами»), потому что в случае со строительством моста «человеческое стремление к соединению наталкивается не просто на пассивную разобщенность пространства, но на специфически активную его конфигурацию» [Зиммель 2013: 148]. Что значит специфически активная конфигурация «разобщенности пространства», которая и делает мост столь выдающимся социально-архитектурным достижением? Это любопытный вопрос, в котором обнаруживается уже упомянутая выше двойственность зиммелевского теоретизирования о материальности.

Пространство, с которым приходится иметь дело мостостроителю, уже активным образом разделено. Овраг или устье реки обладают самостоятельным онтологическим статусом – человеку приходится соединять то, что разделено в природе. Мост – не просто проекция «социальной логики соединения» в пассивный ландшафт. Он соединяет нечто само по себе отдельное и активно ему противостоящее. Создатели дорог соединяют удаленное, но строители мостов соединяют разделенное. Это утверждение весьма далеко от представлений об архитекторе как о человеке, который из «пассивных элементов, целиком принадлежащих природе», собирает некоторое завершенное смысловое единство. Элементы не пассивны, а природа – не tabula rasa.

Обратная функция – функция разъединения – по мысли Зиммеля, архитектурно воплощена в двери:

Однако здесь мы видим прямо противоположный ход: «природный ландшафт» лишается своей активной роли и отождествляется скорее с «непрерывным бесконечным пространством», чем с «властью природы».

В отличие от стены или окна, дверь разделяет внутреннее и внешнее обратимым, но интенциональным образом. Это утверждение позволяет Зиммелю ввести интересный тезис об интенциональности архитектурных объектов – окно предназначено для того, чтобы смотреть наружу (и очень редко – внутрь), двери готических храмов сделаны так, чтобы вводить в помещение (а не выводить из него), мост не предписывает направления, но требует того, чтобы мы шли из точки А в точку Б по прямой, не отклоняясь от намеченного строителями маршрута. Свойство интенциональности, традиционно считающееся прерогативой человека, неожиданно объявляется свойством самого объекта. При этом Зиммель оставляет за скобками множество интригующих вопросов. Например, если религиозная доктрина запрещает зашторивать окна домов (с тем, чтобы специально обученная полиция нравов могла с улицы наблюдать за частной жизнью горожан: не предаются ли они праздности в часы, предназначенные для работы и молитвы) – это все еще то же самое окно? Как (для социолога) различаются дверь, разделяющая две комнаты одной квартиры, дверь, отделяющая квартиру от лестничной клетки, и дверь подъезда? Если дом построен прямо на мосту – как интенциональность его входной двери сопряжена с интенциональностью моста? Мост, соединяющий берега реки, и мост, служащий переходом между двумя небоскребами, – это «логически» разные мосты? И в чем принципиальное различие их «социальных логик»?

Оставим пока эти вопросы и вернемся к модусам соединения / разъединения. Зиммель убежден в симметричности и равнозначности двух операций, ибо для него «человек – существо, соединяющее и разъединяющее, существо, не способное соединить, не разъединяя» [там же: 149]. Эта симметрия соединения / разъединения дополняется квазисимметричными отношениями природы и духа – они оба активны (хотя и по-разному), и там и там уже есть связанность и различенность.

Сравним зиммелевское решение с латуровским. Для Латура нет никакой симметрии между установлением связи и ее разрывом. В «естественном состоянии» все уже связано со всем. Максима технической эволюции – производство расцеплений и автономий. Сцепление порядков взаимодействия – производная от предшествующего их расцепления, дискретизации. Латуровский мир – это мир множественных порядков интеракции, вложенных друг в друга, сосуществующих в непосредственной пространственно-временной близости, но отчасти суверенных и полуавтономных. Это мир современной технически опосредованной коммуникации. Именно поэтому не мосты, а двери (берлинские замки, стеклопакеты, обогреватели, кондиционеры) обладают чем-то вроде онтологического приоритета в сборке и переборке автономных порядков человеческого существования.

Однако наблюдение Латура в действительности контринтуитивно. До него исследователи техники полагали, что главное предназначение технологических объектов – связывать разные порядки взаимодействия. Именно средства связи выступали в роли метонимии техники как таковой. Лучше остальных эту логику выразил Мартин Хайдеггер.

Хайдеггер с трагическим пафосом констатирует:

Для Хайдеггера оппозиция близкого и далекого обладает привилегированным статусом. Без дали нет близости. Чашка на моем столе близка мне, она – атрибут моего мира. Близкие вещи, близкие места и близкие люди близки мне по-разному, но их объединяет особый модус существования – существования-в-отношениях-со-мной. Напротив, далекие люди, вещи и пространства – это не те, которые в любой момент могут стать близкими. Мир до технической революции (прежде всего, революции в средствах коммуникации и перемещения) – это мир, где «далекое» и «близкое» – не относительные понятия. Однако техника, устраняя дистанцию, убивает саму интуицию «далекого». Без далекого же нет близкого. Возникает универсум, в котором ничто по-настоящему не удалено от нас, но ничего и не близко – мир тотальной неразличимости, мир, где повседневность лишена близости.