Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

перекрывая доступ в свой кабинет всем, неважно насколько важным, – тут проходила «демаркационная» линия. Когда Брайсон сам принес гранки, сотрудник отчитал его: «Вы что, не видите? Я вообще-то тут пиццу ем!» Внутреннее устройство профсоюзов печатников напоминало средневековые гильдии или масонские ложи: у каждого из них была «часовня», возглавляемая «отцом часовни». Если шахтеры организовывались в «шахтовые деревни», то типографские рабочие – во что-то вроде «печатных семей»: все это больше напоминало семейное дело, чем картель. Другие профсоюзы тоже могли похвастаться подобными традициями.

То был дальний отголосок мира, наступление которого некогда предвидела Барбара Касл. В феврале 1975 года она записала у себя в дневнике: «Для меня социализм – это не просто воинствующий тред-юнионизм. Это спокойное общество, где каждый производитель в курсе, что он также и потребитель». В 1978 году даже сам Каллагэн не удержался от ремарки, дескать, «общество теперь устроено таким образом, что любая отдельная группа людей по факту обладает силой подорвать его. Как направить эту мощь в конструктивное русло?». За время его политической жизни вопрос так и не разрешится.

1976 год оказался самым жарким из задокументированных и одним из самых выжигающих в мире британской политики, так что правительство и народ с облегчением отвлеклись на празднование серебряного юбилея королевы в 1977-м. Казалось, украшен каждый дом, а на всякой улице – вечеринка. Каллагэн, твердо верящий в монархию, как и в другие традиционные институты, с радостью принял предложение королевы разделить с ней почести. Однако когда украшения сняли, нация опять предстала бедной, потрепанной и, что особенно важно, недовольной. Панк-группа Sex Pistols выпустила песню «Боже, храни королеву», с совершенно непочтительными словами о монаршей роли, употребив слово «дубина». Все радиостанции, достаточно популярные, чтобы позволить себе это, запретили трек, но он все равно возглавил чарты.

Для сдерживания инфляции Каллагэн установил ограничение на рост зарплат в 5 %. По тем временам шаг был дерзкий, но он более или менее помогал до 25 сентября 1978 года, когда забастовку объявили рабочие Ford. При инфляции в 8 % этого мало, утверждали они. Их акция возымела немедленный эффект. С этих пор забастовки возникали как поганки после дождя. Особенно большой ущерб экономике наносило участие профсоюзов общественного сектора, зачастую наименее состоятельных и чувствующих необходимость примкнуть к общему делу. Каллагэн наблюдал, как день за днем его платежная политика рушится, а Майкл Фут, сделавший так много для защиты союзов и потому по праву ощущавший себя преданным, произнес беспрецедентно яростную речь на конференции лейбористов. Делегатам с едким сарказмом напомнили, какой платежной политики они могут ожидать от консерваторов – называется «безработица».

Но профсоюзы упрямо стояли на своем, да и выбора у них не было, ведь перед членами организаций маячили столь большие выгоды. Поздней осенью 1978 года выражение «зима недовольства» было у всех на устах. Тела людей лежали в гробах незахороненными, понесшим утрату семьям отказывали в ритуальных услугах. Совершались нападения на грузовики, доставляющие товары первой необходимости, перед больницами дежурили пикеты, а на Лейстер-Сквер выросли огромные вонючие горы мусора. Пикетчики провозглашали: «Вопрос не в том, может ли страна позволить себе заплатить нам, вопрос в том, может ли она себе позволить не заплатить». Из-за всего этого и многого другого складывалось впечатление, что профсоюзы стремительно превращаются во врагов нации. Конечно, эти брожения так и не переросли во всеобщую забастовку – большинство тред-юнионов не участвовало в акциях, но общество страдало в материальном и эмоциональном смысле, а за границей забастовки стали называть «английским недугом».

Ближе к концу кризиса Каллагэн согласился на телеинтервью политическому обозревателю Лею Гарднеру. Голос премьер-министра, как всегда, звучал уверенно и здраво, и в мягком хемпширском диалекте лишь изредка проскальзывали заносчивые нотки. Однако взгляд за стеклами очков был холоден и скрытен, а палец тыкал в воображаемую грудь противника, когда он озвучил послание к профсоюзам: «Вы не можете взять из банка больше, чем там есть!» На вопрос, что же так ужасно испортило эти отношения, он ответил: «Слишком много ответственности было передано из центра продавцам местных лавок, которые не вполне понимают основы тред-юнионизма». «Так были ли 5 % нереалистичной цифрой?» – спросил Гарднер. «Реалистичная цифра та, – рявкнул премьер-министр, – которую страна может себе позволить! Ни один народ не добывает ничего из воздуха». Его осторожно подтолкнули к вопросу об обсуждении проблемы с профсоюзами, и Каллагэн сказал: «Бывает время для безмолвия».

Безмолвие и скрытность оставались ключевыми вопросами и в другом отношении. Маргарет Тэтчер уже озвучила идею тайного голосования: разумеется, настаивала она, у членов профсоюза должно быть право выражать свою волю без страха перед возмездием. Каллагэн встретил предложение одобрительно, но, подчеркнул он, только если это не станет требованием закона. В этом-то и была загвоздка. В представлении Каллагэна, все еще человека профсоюзного, закон должен держаться на расстоянии от трудовых организаций. Кроме того, намекнул он, профсоюзы стоят выше закона, и у них есть способы удержать эту позицию. Мосс Эванс, новый глава TGWU, сделал не меньше других для смещения Каллагэна, но понимал его затруднительное положение. Само обращение Эванса к правительству представляло собой смесь самооправдания и беспомощности: «Я не могу и не буду сдерживать профоргов». Среди народа в целом выражение «общественный договор» приобрело ругательный оттенок. «Да и положил я общественный договор на это!» – слышалось тут и там.

Ясно, что политический курс консерваторов и профсоюзов сильно отличался, но разные повестки были даже и у лейбористов с профсоюзами, несмотря на их симбиоз. Люди считали лейбористов парламентским крылом тред-юнионизма, просто первые должны были править, а вторые – защищать права своих членов, что выливалось в две совершенно разные программы, которым рано или поздно предстояло войти в конфликт друг с другом. И хотя самые значительные свары происходили между лейбористами и консерваторами, самое острое соперничество наблюдалось между отдельными профсоюзами. Британские тред-юнионы были старейшими и самыми разнообразными в Европе. В 1960-х их все еще насчитывалось 180. Профсоюзные традиции отличались местечковостью и всевозможными особенностями, что, по всей видимости, уходило корнями в наследие средневековых гильдий и различных дружественных обществ. У всякой профессии, даже самой мелкой, был свой профсоюз, и проблема заключалась в том, что они неизбежно начинали конкурировать друг с другом. Так и вышло, что установленный при Эттли и расширенный при Вильсоне консенсус позволил разномастным тред-юнионам соревноваться без всякого установленного законом контроля.

Советник Хита Дуглас Херд во время шахтерской забастовки сформулировал проблему следующим образом: «В конфликтах бюджетного сектора наемный работник страдает редко. Любое временное прекращение дохода покрывается профсоюзом и в любом случае быстро компенсируется в результате урегулирования. Работодатель, истинный организатор общественных работ, не страдает вовсе – его зарплата гарантирована. Страдают сами люди, и только они – сначала как потребители, а